проговорила книга, которая могла читать его слезы с такой же легкостью, с какой понимала его слова. – Так, значит, ты до сих пор их любишь?
Натан повернул голову так, чтобы новые слезы, если они появятся, могли падать в безопасное место, не выдавая тайн его сердца.
– А почему бы и нет? Любой мальчик может любить свою мать, в этом нет ничего постыдного. И любой мальчик в твоем возрасте начинает замечать в себе страстные терзания, вызываемые симпатичным ему сочетанием черт на определенном лице… Скажи, Натан, твой медальон при тебе?
Натан накрыл его рукой. Медальон был здесь – но он был холодным. Натан уже рыдал с такой силой, какую не мог ни контролировать, ни объяснить; слезы кипели в его горле и заставляли грудь вздыматься, когда он хватал воздух.
На одной из страниц появилось изображение матери, прижимающей свое дитя к груди, хотя Натан и не мог этого видеть, а на соседней – хорошенькая девушка, протягивающая руку, приглашая к танцу. Книга зашуршала страницами, листая их вперед, и на каждой было то же изображение, но в слегка измененном виде, пока дитя не оказалось оставленным на земле перед спиной отвернувшейся матери, а девушка не отдернула руку с жестокой усмешкой на лице.
– Видишь ли, Натан, если мальчик способен чувствовать, он будет чувствовать, и это может вызывать в нем печаль или радость; однако чувства даны ему не для этого. Люди любят не потому, что желают ощутить радость или печаль. Они любят, потому что им необходимо быть чувствительными к миру, видеть в нем то, что достойно любви. Не видеть этого, не ощущать этого, говорит не о силе, но о слепоте. Если смотреть на дневной свет, можно обнаружить, что порою он тускл, а порою ярок; и временами он окажется чересчур тускл, а временами – чересчур ярок, но видеть его всегда лучше, чем быть слепым. Ты страдаешь, потому что, так же как кожа получает ожог при прикосновении к кипящему чайнику, соприкоснулся с чем-то настоящим.
– Но… – с трудом выговорил Натан; однако продолжение, если оно было, пропало в новом приступе рыданий.
– Но с тобой дурно обошлись? Возможно, это и так. Однако, когда громкий звук касается уха и причиняет ему боль, разве это вина звука? Звук таков, каков он есть; боль возникает из-за твоей чувствительности к нему, что само по себе хорошая вещь. Если ты прикоснешься к огню, он обожжет твои пальцы, но разве огонь виноват? Он таков, каков он есть. Когда ты любишь, ты любишь предмет своей любви таким, какой он есть, именно потому, что он такой, какой он есть. Если огонь жжет тебя, разве можно на него за это обижаться? Ты должен рассматривать боль как следствие своей способности чувствовать; воистину, попытка избежать боли означает отрицание мира. Боль следует переносить, и даже искать, чтобы научиться от нее знанию о мире.
Натан слушал, и хотя слезы продолжали литься, он не мог отрицать правоты книги.
– Способность чувствовать мир, чувствовать во всех его гранях – замечательное качество, Натан, и то, что люди на это способны, является одной из их наиболее сильных сторон. Однако ты не можешь ощущать все вещи в равной мере, а возможно, даже в достаточной степени, чтобы их понимать. Говорят, что это и является источником несчастья – то, что мы не знаем всего. Но хотя обретение знания порой тоже причиняет боль, такая боль является показателем нашего перехода в более чистое, в более счастливое состояние.
– Об этом я ничего не знаю.
– Разумеется… Такие вопросы лучше оставить до тех пор, пока ты не станешь немного старше. И однако, возможно, есть кое-что, что ты мог бы сделать, чтобы облегчить свои страдания. Ты желаешь знать ответы на вопросы, которые боишься задавать. Тебе необязательно их задавать. Ты хотел бы знать, действительно ли эта девушка – Присси, если твои слезы сказали правду, – предала тебя, не так ли?
Натан прикусил губу. Ему пришло в голову, что он мог бы солгать. Но зачем? Зачем притворяться посреди ночи в глубине Особняка, перед лежащей на его подушке волшебной книгой, которая может рисовать и писать, которая говорит с ним так, словно способна прочесть все его мысли до единой, которая знает его лучше, чем он сам, и заботится о его чувствах? Поэтому он просто кивнул.
– А также, в меньшей степени, Гэм? И этот человек, Пэдж? А за всем этим стоит твоя мать – разве не об этом ты думаешь? А еще глубже, хотя, возможно, ты этого даже не осознаешь, твой отец? Ты чувствуешь, что тебя предали все, кто только мог, Натан. И все это время тебя пожирает чувство вины, поскольку ты знаешь, что обладал силой все изменить, но не использовал ее.
– Ты что, действительно все знаешь?
– Во мне нет никакого «ты», Натан, – напомнила книга. – Все, из-за чего ты тоскуешь, скрыто в твоих слезах.
Натан лежал неподвижно. Казалось, вместе со слезами из него ушла вся жизнь.
– Прежде чем ты уснешь, Натан, не дашь ли ты согласие на одну вещь?
– На что?
– Завтра ночью, когда ты проснешься, сходи с этой книгой в детскую. Там есть кое-что, что тебе поможет.
LXI
На следующий день Беллоуз выдал Натану книгу с упражнениями – незаконченными чертежами, на которых следовало отметить пропущенные углы треугольников и длины их сторон, – и хотя ему требовалось полное внимание, чтобы выполнить задачу, его мысли постоянно устремлялись вперед, ко времени отхода ко сну. То же продолжалось на протяжении трапез и пока Натан принимал ванну, пока он наконец не оказался в постели. Рядом помаргивала свеча, раскрытая книга лежала на его коленях.
Он задул пламя, подтянул одеяло так, чтобы хлопковая ткань закрывала лицо до самого лба, и положил обе руки перед лицом, загораживая ими окружающий мир. Одно плечо блокировало ухо, а указательный палец той же руки затыкал второе ухо. Натан глубоко задышал. Эту технику он использовал бесчисленное количество раз в трущобах, когда отец кашлял в постели, а ему требовалось преодолеть навязчивые мысли о смерти. Также он прибегал к ней, когда мать работала, а ему нужно было заглушить звуки – все эти призывы и оскорбления, которые больше не ужасали и не смущали, но своей нерегулярностью препятствовали его попыткам их игнорировать.
Окно его спальни пропускало очень мало света, к тому же спальня располагалась так высоко, что из окна ничего не было видно; однако, если Натан открывал глаза и не глядел
