Сам того не желая, Эберлин, этот вероотступник, не утративший искренности, набросал нам портрет монашеской добродетели. Пусть он считал ее тщетной и противоречащей основам вероучения, тем не менее его рассказ остается неоспоримым свидетельством того, что эта добродетельная жизнь действительно существовала; ведь он сам в течение долгого времени наблюдал ее изнутри и участвовал в ней. Странно другое. Почему единственный весомый аргумент в споре против Лютера оказался делом рук противника Церкви? Неужели во всей Германии, богатой блестящими умами, искренне набожными душами, убежденными в своей правоте священниками, не нашлось ни одного талантливого полемиста и бесстрашного заступника Церкви (если не считать нескольких честных богословов, выступивших в защиту своего учения с научных, теологических, позиций), который сумел бы вступить в схватку с врагом на его территории? И ведь такой воитель имел бы все шансы на красивую победу!
Да, мы знаем, что в самом начале разгоравшейся битвы против Лютера выступил монах-францисканец Томас Мюрнер, в темпераментных сочинениях которого успешно сочетались сила убеждения и легкий слог. Увы, его горячие речи не получили широкого распространения. Неужели в Германии совсем не оставалось верных католичеству издателей, которые взяли бы на себя труд сделать эти труды достоянием общественности? Сам же брат Томас ничего не предпринимал для саморекламы: талантливый проповедник, он не владел даром пропагандиста.
Впрочем, еще один выпад против Лютера все-таки имел место, и совершил его бывший наставник и духовный учитель реформатора Иоганн фон Штаупиц. Правда, выпад этот носил слишком частный и почти стыдливый характер. Вместо того чтобы публично выступить против своего ученика, Штаупиц всего лишь написал ему личное письмо, полное робких упреков. «Прости меня, — смиренно говорил он, — если я не понимаю всего, к чему ты призываешь. Но что же сделало монашескую рясу, которую многие носят с искренней верой во Христа, столь омерзительной в твоих глазах? Увы, не приходится отрицать, что злоупотребления слишком часто омрачают любые человеческие деяния... Но стоит ли под предлогом случайного и единичного зла осуждать институт как таковой? Ты и твои Последователи готовы скопом отбросить как негодные все обеты без исключения, хотя, если разобраться, вашего осуждения заслуживают, быть может, лишь редкие единицы, а может быть, всего-навсего один-единственный человек!» Единственный человек! Все тот же «один на сотню», все та же заблудшая овца, безнадежно отбившаяся от стада... Правда, на сей раз овца обернулась волком.
Лютер поспешил объявить монахам, что им пора сделать выбор: или верность обетам, или верность Христу. Но как же быть с теми, кто не желает к нему прислушиваться? Против таких нужен новый крестовый поход! Поскольку монашество так или иначе должно исчезнуть, не имеет значения, как именно оно исчезнет, добровольно или под угрозой силы. Еще в 1521 году он призывал к разгрому культовых сооружений: «Как было бы славно снести все церкви, сломать все алтари, чтобы возвести один-единственный алтарь!» О том же самом мечтали и рыцари, не зря одновременно с Лютером писал и Зиккинген: «Если не разрушить все эти бесполезные здания, если не упразднить все монашеские ордена, то нам никогда не удастся вырвать из народного сердца ошибочное представление о вере». Но даже этого Лютеру казалось мало. Свое сочинение о монашеских обетах, написанное в том же году, он начал словами: «Всеми силами души я призываю тот день, когда все монастыри будут уничтожены, сметены и стерты с лица земли!»
К этой же идее он вернулся и в 1523 году: «Все монастыри, все кафедральные соборы, все непотребства того же рода, именуемые храмами, в обязательном порядке должны подвергнуться разрушению и опустошению». В последующие годы он вновь и вновь возвращался к этой своей мечте, рассуждая о ней с такой страстью, что это не могло не походить на откровенный призыв к погрому: «Все монастыри должны быть разрушены до основания!» «Кафедры и монастыри надо разнести на щепки, а щепки втоптать в землю». «Если б мне удалось собрать всех францисканцев в одном доме, я с радостью поджег бы этот дом...» Но вот пожелание оборачивается приказом: «В огонь их всех!» За что же с ними так? «Они недостойны звания человека, они куда хуже свиней».
Его кровавая ненависть распространялась на все духовенство без исключения. Ясное дело, если каждый христианин сам себе священник, то для чего нужны священники? Эти наглые узурпаторы? В 1520 году, обращаясь к виттен-бергским студентам-богословам, он еще держался в рамках теологии: «Вам никогда не спасти свою душу, если вы всем сердцем не отвратитесь от царства папизма. Царство папы во всем противно Царствию Христову и всей христианской жизни... Всякий, кто стремится получить священнический сан от этой Церкви, обречен на гибель — в этом или в загробном мире».
После 1521 года его наступательный пафос обретает новые формы. «Лучше всего, — пишет он, — перестать именовать этих людишек священниками, а просто назвать их бо-соголовыми и выгнать вон из страны как бесполезное отребье. Зачем нам эти постриженные, которые не являются священниками ни телом, ни духом? Чужие рты, пожирающие наш хлеб, вот кто они! Для чего нужны они нам, если мы сами священники и телом, и духом, и чем угодно! Так чего же мы ждем? Гнать их взашей, этих распутников!» Итак, к аргументам богословского характера теперь добавились аргументы националистической направленности. Все, кто носит духовный сан, паразиты и иностранцы, значит, долой их из Германии! Примерно в это же время он отзывался о представителях духовенства как о «людях, ведущих нечестивую жизнь, жиреющих за чужой счет, мечтающих о праздном существовании в роскоши и богатстве».
В своем стремлении поднять народ против духовенства он дошел и до высмеивания церковной одежды, одновременно давая понять, что кроме чисто внешних отличий от остальной массы населения в лицах духовного звания нет ничего особенного. Уставная одежда не освящается таинством, значит, внушал Лютер обывателю, напяливая на себя рясу и выбривая себе голову, церковники уподобляются паяцам, шутам гороховым. «Чем же могут они доказать нам свое священство? Тонзурой, помазанием да сутаной! Да разве трудно выбрить свинью или обтесать бесчувственное полено, а потом помазать его маслом и сверху нацепить клобук?» Приблизительно в том же духе выдержаны и дальнейшие его выступления, вот только вместо свиньи теперь фигурирует осел (эти два образа духовенства у него взаимозаменяемы). «А вот я напялю клобук на осла, препояшу ему брюхо веревкой, выбрею ему тонзуру, да и запру его в келью! И есть ему не дам, вот пусть и служит праздничную службу!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
