Лев бросился вперед, прижимаясь к земле и рыча, из его раскрытой пасти с длинными желтыми клыками вырывались потрясающие звуки. Шаса встал прочнее, поднял ружье, но выстрелить не успел, за ним послышался резкий треск маленького «винчестера», и лев рухнул, застигнутый в прыжке, головой вперед, переворачиваясь; он упал на бок, обнажив мягкую, желтую, цвета сливочного масла шерсть на брюхе, его лапы вытянулись и расслабились, кривые когти медленно втянулись, длинный розовый язык вывалился из раскрытой пасти, и гнев ушел из светлых желтых глаз. Из крошечной пулевой раны между глазами вытекала тонкая струйка крови, капала со лба и исчезала в шерсти.
Шаса ошеломленно опустил ружье и оглянулся. Рядом с ним стоял Гарри, достававший головой Шасе до груди, в полумраке под деревьями поблескивали очки, маленький «винчестер» еще был прижат к плечу, лицо напряженное и смертельно бледное.
– Ты его убил, – тупо сказал Шаса. – Ты не ушел – и убил его.
Он медленно прошел вперед и остановился у туши людоеда. Удивленно покачал головой и снова посмотрел на сына. Так и не опустив ружья, Гарри трясся от запоздалого ужаса. Шаса окунул палец в кровь из раны на лбу людоеда и подошел к Гарри. И нанес на лоб и щеки мальчика ритуальные полоски.
– Теперь ты мужчина, и я горжусь тобой.
На щеки Гарри медленно возвращалась краска, губы перестали дрожать, лицо засветилось. Это было выражение такой гордости и невыразимой радости, что Шаса почувствовал, как у него перехватывает горло и на глазах выступают слезы.
Все слуги пришли из лагеря посмотреть на льва и послушать, как Шаса рассказывает об охоте. Затем при свете фонарей они перенесли тушу льва. Пока с него снимали шкуру, все пели охотничью песню в честь Гарри.
Шон разрывался между недоверчивым восхищением и глубокой завистью к брату, а Майкл не скупился на похвалы. Когда наконец далеко за полночь Шаса приказал ложиться спать, Гарри отказался стирать с лица засохшую львиную кровь. За завтраком на его улыбающемся грязном лице все еще виднелись кровавые полосы, и Майкл вслух прочел героическую поэму, которую написал в честь брата. Она начиналась так:
Легкие его готовы ревом заполнить небо, Дыхание его горячо, как кузнечный горн, Глаза желты, как полная луна, И полны алчности к человеческой плоти…
Шаса слушал, скрывая улыбку, и потом хлопал так же громко, как все остальные. После завтрака пошли смотреть, как в тени обрабатывают растянутую и закрепленную колышками львиную шкуру: соскребают желтый подкожный жир и натирают солью и квасцами.
– А я все равно считаю, что он умер от разрыва сердца.
Шон больше не мог сдерживать зависть, и Гарри яростно набросился на него:
– Все знают, какой ты умник! Когда подстрелишь своего первого льва, можешь прийти ко мне и поговорить, герой кверху дырой! Тебя хватает только на несколько дряхлых импал!
Во время этой длинной гневной речи Гарри ни разу не запнулся и не заикнулся. Шаса впервые видел, чтобы младший сын взбунтовался против привычных издевок Шона, и ждал, что Шон попытается вернуть себе власть. Несколько секунд царило равновесие. Шаса видел, что Шон прикидывает, дернуть ли Гарри за волосы или ткнуть локтем в ребра. Он видел также, что Гарри к этому готов: кулаки сжаты, губы вытянулись в бледную решительную линию. Неожиданно Шон пленительно улыбнулся.
– Я просто шучу, – небрежно сказал он и повернулся, разглядывая крошечное пулевое отверстие в черепе. – Ух ты! Прямо между глаз!
Это было предложение мира.
Гарри глядел удивленно и неуверенно. Впервые он заставил Шона отступить и еще не был готов оценить свое достижение.
Шаса подошел и положил руку ему на плечи.
– Знаешь, что я сделаю, герой? Я укреплю эту голову, с глазами и всем остальным, на стене твоей комнаты, – сказал он.
Впервые Шаса заметил на плечах и предплечье Гарри упругие мышцы. Он всегда считал его хлюпиком. Похоже, он никогда раньше по-настоящему не видел своего ребенка.
* * *
Потом все неожиданно кончилось, слуги укладывали в грузовики палатки и постели, и впереди замаячила ужасная перспектива отъезда в Вельтевреден. Во время долгого возвращения на шахту Х’ани Шаса пытался поддерживать в сыновьях бодрость рассказами и песнями, но с каждой милей мальчики все больше унывали.
В последний день, когда впереди на горизонте показались отделенные от земли мерцающим тепловым миражом холмы, которые бушмены называли «Местом всей жизни», Шаса спросил:
– Джентльмены, вы решили, что собираетесь делать, когда окончите школу? – Это была скорее попытка подбодрить их, чем серьезный вопрос. – Как ты, Шон?
– Я хочу делать то, что мы делали здесь. Стать охотником, охотником на слонов, как прадедушка Шон.
– Отлично! – согласился Шаса. – Единственная проблема, какую я вижу: ты опоздал на шестьдесят лет.
– Что ж, – сказал Шон. – Тогда я стану военным. Мне нравится стрелять по всем.
Тень скользнула во взгляде Шасы, и он посмотрел на Майкла.
– А ты, Майки?
– Я хочу стать писателем. Работать репортером в газете, а в свободное время писать стихи и большие книги.
– Умрешь с голоду, Майки, – рассмеялся Шаса и повернулся к Гарри, который опирался на спинку сиденья водителя.
– А как ты, герой?
– Я буду делать то, что ты, папа.
– А что я делаю? – с интересом спросил Шаса.
– Ты председатель «Горно-финансовой компании Кортни», и ты всем говоришь, что они должны делать. Вот кем я когда-нибудь стану – председателем «Компании Кортни».
Шаса перестал улыбаться и несколько мгновений молча изучал решительное лицо сына. Потом легко сказал:
– Что ж, выходит, нам
