Леська улыбнулся и возвратился на террасу.
— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.
— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?
Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесенке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, заверещал простуженным бассо-профундо:
— Кукуруза-а-а...
Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патетикой в староцыганской манере:
— Кукаре-а-а-ку-у-у!
Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:
— Кикири...
На окончание «ки» его уже не хватало.
Старик встретил Елисея очень холодно.
— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.
— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.
— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.
Но тут вбежала Гунда.
— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.
— Нет.
— А тогда зачем пришел?
— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.
— Тебе много?
— Да хоть один мешок.
— А на чем увезешь?
— На себе, — засмеялся Елисей.
— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?
— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?
— Сможет, сможет!
Гунда хитро подмигнула Елисею.
— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.
— После, после, — воскликнула Гунда. — Пантюшка! Запрягай серых.
Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:
— У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.
Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.
Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумажки, на террасу вышла Каролина Христиановна.
— О-о! Кого я вижу! Леся?
— Здравствуйте, Каролина Христиановна.
— За хлебом приехали?
— За хлебом.
— Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросенки...
Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпаторию.
— И зачем только она приплелась? «Милости прошу»... Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, противная!
Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша — Двадцать Тысяч.
У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую связку вяленой кефали. Леонид говорил ей «вы», всячески распускал павлиний хвост, Леська в глубине души гордился тем, что у него такая подруга, которая всем нравится.
Потом Елисей пошел с ней к морю. Шаланду его никто не трогал: на диком пляже она никого не интересовала. Он разулся, сдвинул плоскодонку в воду, но так, что корма еще сидела на берегу, потом поднял Гунду на руки. Она забила ногами и громко закричала:
— Не смей!
Елисей, шлепая по воде, опустил ее на банку.
— Глупая! Жених я тебе или нет?
— Ну, жених.
— Отчего же ты лягаешься?
— Жених, но все равно не смеешь.
— Переходи на нос! — скомандовал Елисей и, столкнув шаланду в море, прыгнул в нее и взялся за весла.
— О чем ты думаешь?
— Так, ни о чем.
— Думаешь. Я вижу.
— Как ты можешь видеть, если я сижу к тебе спиной?
— Ты перестал грести.
— Разве?
Елисей снова приналег на весла.
— Довольно грести! — приказала Гунда. — Повернись ко мне лицом.
Леська повиновался.
— Ты меня любишь? — спокойно спросила Гунда.
— Люблю.
— Неправда.
— Почему ты так думаешь?
— Вот я, например, тебя люблю и все думаю, как бы с тобой повидаться. Я даже приезжала к тебе в Саки.
— А я к тебе на «Майнаки».
— Ты приехал за хлебом.
— А как бы иначе я объяснил твоему отцу, зачем я приехал?
— Это правда?
— Сама понимай.
— Врешь ты все, Леська. Но хочешь ты или нет, а я тебя люблю, и мы поженимся, когда мне исполнится семнадцать лет.
— Не рано ли? Разве гимназистки выходят замуж?
— А я брошу гимназию.
— Как это бросишь?
— А зачем она мне?
— Останешься недоучкой.
— Подумаешь! Я буду читать Пушкина, Лермонтова, Крылова. И потом я знаю немецкий язык. Играю на фортепьяно. Много ли женщине нужно? Моя покойная мама и вовсе нигде не училась, а Каролина училась, да что толку? Вышла за старика. А у меня по крайней мере будет молодой муж.
Леська глядел на нее задумчиво: как спокойно она ладит свою жизнь. Просто позавидуешь.
— Ну, хватит. Поехали домой, а то отец станет беспокоиться.
Елисей снова взмахнул веслами, и вскоре шаланда прянула на песок. Леська спрыгнул в воду и протянул к девушке руки. Гунда встала, подумала и со вздохом опустилась на его плечо. Елисей понес ее к берегу. Волосы Гунды коснулись его щеки. От них шел аромат, который показался ему солнечным.
Ночью, лежа в постели, Елисей слышал этот аромат. При его зверином чутье к запахам, никакие другие мысли не лезли в голову.
Он взволнованно чувствовал в Гунде личность, окруженную ореолом, который ни с каким другим не спутаешь. Чем может кончиться ее любовь? Это натура того же типа, что и Васена, хотя и сглаженная немецким воспитанием. С ней шутки плохи. Если она будет продолжать эту игру в невесты, Леське придется на ней жениться: второго самоубийства он уже допустить не сможет. Спасение его только в том, что она выйдет за Листикова в обмен на двадцать тысяч. Но когда он представил себе Сашку мужем Гунды, он чуть не задохся от ревности.
* * *
Евпатория оказалась оккупированной самыми красивыми женщинами России. Белогвардейцы получили новый удар и откатывались в «крымскую бутылку», как они тогда выражались. Первыми отступали тылы, по перед ними неслись крысы, попы и шансонетки. Крысы оседали в деревнях, попы — в епархиальных центрах, шансонетки — на курортах. Среди них попадались и любовницы министров, не успевшие или не сумевшие вовремя очутиться в Париже, Вене, Лондоне. Каждая из них что-нибудь умела: одни пели, другие плясали, самые бездарные читали стишки пикантного содержания. Огромные афиши призывали евпаторийцев посетить эстрадный вечер в иллюзионе «Экран жизни»:
«Сестры-красавицы Женя и Мирэлла.
«Женское танго!»
«Шансонетка Морская волна — песенки Монмартра».
«Самая красивая цыганка «Стрельны» — Орлиха.
Таборные песни:
Малярка.
Чабо, чабо. ..
Эх, распашол!»
Осень в Евпатории наступает рано. Сентябрьским вечером уже прохладно.
Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дымчатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрустированные змеиной кожей. Некоторых сопровождали собаки: у Жени — карликовая левретка, которую она прятала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны — русская борзая, шикарная, как и ее хозяйка.
Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ковыляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпатории, когда происходили исторические события.
У пляжа стоял народ и часами глазел на парад красавиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбежали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы соперничать с Лавинией, Махой или Олимпией.
Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, часами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:
Ах, недаромТы с гусаромТам-тарарам-тарарам...
Но Леську не прельщали живые статуи. Он искал среди них Еву, но ее, конечно, не было и не могло быть.
— Что в Еве прекрасного? — говорил он Тугендхольду, который сидел на балконе бельэтажа и тоже глядел в бинокль, но всего-навсего театральный. — Лавиния, Маха, Олимпия знают, что они прекрасны, и преподносят себя зрителю, как эти шансонетки. Но Ева и не подозревает, как она хороша. Ева просто живет, ну вот просто-напросто живет!
— Верно подмечено! — одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. — Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник настолько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обязательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культура — вторая родина.
