полностью погрузился в свои думы, отдался собственным переживаниям, неспешный ход которых ни разу не был приостановлен или прерван, и лишь краем сознания внимал моему настоянию.
Когда я закончил, он молча, не проронив ни единого слова, заключил меня в объятия. Удары его сердца сделались мне слышны, я поник у него на груди, изнеможденный, почти без сознания. Отдельные звуки, смешанные с всхлипываниями, были единственным выражением моей благодарности. Мечтательность детской любви, ослабленная и прерванная ранними горестями и потерями, пробудилась вновь с удвоенной силой, — ища звуков, чтобы ее выразить, обрел я речь, достойную его и меня.
— Ты все утратил, Карлос, — промолвил он наконец, — родителей, супругу, счастье. Я чувствую это столь же сильно, сколь и ты. Но взгляни-ка! Ты имеешь все же друга, и этот друг — я. Значит, ты не одинок и не покинут в этом мире, как тебе это представляется. Откажись на некоторое время, всего лишь на несколько дней, от своих блистательных желаний — и ты можешь надеяться вновь обрести покой и счастье.
— О! Все это я уже вновь обрел здесь, подле тебя, в твоем отеческом доме, помогая тебе и платя тебе любовью за любовь. Здесь предел всех моих желаний. Я ни в чем теперь не испытываю недостатка.
— Ты увеличишь мое счастье, Карлос, если останешься моим другом и будешь жить здесь со мной. Мои волосы сделались белы, и руки мои дрожат; согбенный, бреду я к недалекой могиле. Ты должен быть моим наследником, но не это бедное имение явится твоим наследством, а мой опыт и мои правила. Тебе предстоит ждать не много лет, но затем ступай в мир, примени унаследованное, и, если ты успешно его испытаешь, если при всех обстоятельствах и случаях обратишь его к пользе и достойно разовьешь свои способности, тогда возвращайся к прежнему уединению, чтобы им наслаждаться.
— Ты велишь мне снова идти в мир, к людям, которые меня столь часто предавали и которые меня отвергнут?
— Не имеешь ли ты среди них друзей? Будь справедлив, Карлос.
— Ни одного столь дорогого мне друга, какого обрел я здесь; ни одной радости, которой не мог бы мне дать ты; и ни одного целительного наслаждения, подобного тем, которые я нашел за время дивного пребывания в твоей хижине и отвыкать от которых мне пришлось бы ценой многих и горчайших усилий.
— Хорошо, я верю, что долгие годы и даже всю жизнь сердце твое способно этим довольствоваться: вокруг хижины ты постоянно найдешь множество работы, которая тебя надолго займет, и множество удовольствий, которые будут всегда возбуждать и поддерживать твой интерес. Но сможешь ли ты наслаждаться ими, не будучи прежде изнурен трудами? Радовали ли тебя когда-либо после долгой, утомительной прогулки сень деревьев и освежающий источник столь сильно, сколь ты наслаждаешься ими здесь, устав от продолжительного, трудного путешествия?
— Но, отец, не достаточно ли у меня опыта, разве мало довелось мне пережить? Не закалилось ли мое сердце в стенаниях и в боли напрасных надежд? Разве дух мой не достаточно искушен и не имеет ли он достаточно побуждений, чтобы и не будучи изнеможденным наслаждаться этой прохладной тенью и постоянно желать ее?
— Нет, Карлос, этого было бы недостаточно, — оставайся со мной, пока я не сойду в могилу, и тогда ты сам это поймешь. Горе — не самый лучший учитель мудрости, и, поверь мне, покой обретешь ты не здесь, но посреди людей. Мир в душе не означает самоотречения; ринуться не задумываясь прочь от суеты обстоятельств не значит приблизиться к совершенству, и отдалиться от мира, не познав его, не есть путь к счастью. Но если ты довольно долго предаешься в нем наслаждению и твои надежды и мечтания все чаще кажутся тебе ничтожными; если ты в совершенстве постиг вещи и их цену, чтобы получить право размышлять и судить о них; если ты, глядя на страдания людей, понимаешь, насколько мало ты сам страдал; если тебя вдохновляет ожидание ясного заката и, созерцая всякую вещь свободным, мужественным взглядом, ты ничему более не радуешься и ничего не страшишься, — тогда примешь ты охотно мудрость и одиночество. Ты должен искать их не по причине разлуки с родным домом и неурядиц с соседями, но стремиться к ним добровольно, дружески простившись с обществом.
Сейчас видишь ты свое прошлое как унылую пустыню, в которой развеялись и исчезли твои лучшие мечты. Ты много испытал и пережил, но ты обескуражен стремительной поступью своей судьбы, и половина твоего опыта для тебя невозвратно утрачена. Я сочувствую тебе, но твое будущее счастье будет полнее, если ты не откажешься от предстоящих тебе обретений.
Сам того не ведая, живешь ты сейчас лишь сладостными предвкушениями будущего. Сердце, раскрываясь, всегда озаряется светом надежды. Если ты лишишься этой хижины и вместе с нею покоя и уединения по какой-либо случайности, которой ты не в силах противостоять, тогда будет твое счастье навсегда утрачено и ты не найдешь в себе силы искать его в каком-либо другом месте.
— Но, милый отче, что найду я посреди людей? Как мне обходиться с ними теперь? Привыкнув к твоей открытости и твоей любви, не сделаюсь ли я жертвой нового обмана?
— Сие неизбежно, Карлос. Ты должен находиться посреди вещей, чтобы через трудный опыт постичь, какие из них действительно имеют цену. Тогда в твоем одиночестве никогда не будешь ты тосковать о том, что сейчас твоя фантазия познала лишь издали, и научишься жить настоящим, оставаясь равнодушен к будущему. Ты научишься также утешаться отдаленными перспективами и позволять неизбежным мелким неприятностям настоящего мига легко проскальзывать над тобой. Философия жизни есть не что иное, как познание изменчивости всех вещей.
— И это единственное, что я должен стяжать посреди людей, чтобы на склоне моей жизни быть довольным?
— Чтобы быть довольным — этого достаточно, но не для того, чтобы обрести высшую ступень счастья, к какому способна твоя душа. Для этого нужно еще более; для этого требуется ничем не скованная игра всех величайших страстей. Сюда относится также умение их сдерживать или направлять туда, где они действительно могут быть полезны. Однажды ты уже последовал велению любви — следуй же теперь велению честолюбия.
— Является ли слава тем благом, которое мне будет необходимо в конце жизни?
— Слава сама по себе не благо, и все же любой возвышенной душе присуще честолюбие. Ставя себе целью всеобщую любовь и почтение, ты облагораживаешь
