проронив ни слова, он пожал мне руку, запер садовую калитку, вернулся в свою хижину и вынес оттуда простое кресло. Покрыв его циновкой, он поставил кресло в тень большой оливы, которая осеняла своей раскидистой кроной весь двор. Зачерпнув воды из источника и наполнив корзину смоквами, персиками и виноградными гроздьями, он поставил ее на землю подле меня, уселся на дерновую скамью, к которой было прислонено мое кресло, и сказал:
— А теперь ешь и пей, бедный юноша, и освежись хорошенько в тени; видно, что ты нуждаешься в отдыхе.
— Как счастливо ты живешь здесь, отец, — проговорил я, доверчиво беря его за руку и глядя в его увлажненные, смеющиеся глаза, — обретя приют в этом райском месте, благословленном Богом для людей, неустанно приносящих ему благодарность.
— Счастливо? Да, теперь я счастлив, мой юный друг; я рад тебе и рад людям, которые обретают у меня короткий отдых.
Он погрузился в мечтательность, но я вновь обратился к нему:
— Я изможден, добрый отче. Не позволишь ли ты мне сегодня переночевать под кровом твоей хижины?
— Охотно, сын мой; сегодня, завтра, послезавтра — ты можешь оставаться у меня столь долго, сколько захочешь. Обычно я не оставляю странников на ночь, но твое лицо располагает к доверию, и я охотно сделаю исключение из моего правила.
— Не думай, что я проведу в безделье то время, что ты мне позволишь тут прожить. Ты обременен летами и не обладаешь силой молодости. В саду твоем много работы, я достаточно крепок и смыслю кое-что в садоводстве.
— Хорошо, сын мой, я позволяю тебе оставаться здесь так долго, сколько ты захочешь, и буду почитать тебя за родного сына. Мне кажется, ты не принадлежишь к сословию, под которое рядишься. Ты поддержишь меня, и я отпущу тебя, оказав помощь и наградив добрым советом.
С этими словами он подал мне руку, которую я приблизил к своим губам и поцеловал. Оросив ее горячими слезами, с мечтательно размягченным сердцем, я опустился к его ногам и обнял его, словно дитя. Также и его прекрасные глаза увлажнились слезами, и грудь его стеснилась от нахлынувших чувств. Лицо его светилось небесной радостью, прежде дремавшей и ныне воспламенившейся с удвоенной силой. Он прижал меня к себе, назвал своим несчастным, заблудшим сыном и обещал даровать мне сердечное утешение и науку прожитых лет. В этот священный миг почтения к его высокому духу я ощущал себя внутренне преображенным, и сердце мое сжалось от незнакомых прежде чувств и надежд.
Наконец он поднял меня и усадил рядом с собой на дерновую скамью.
— А теперь отдохни, милый сын. Нам предстоит провести вместе много дней, и ты можешь обо всем мне рассказать и спросить моего совета, если пожелаешь. Теперь же я оставлю тебя, чтобы заняться работой в саду. Когда твоя усталость пройдет, можешь последовать за мной и помочь мне.
Он отпустил мою руку и ушел. О, какие мечтания тут же обступили меня! Я достиг мирного, покойного места, соответствовавшего пределу моих желаний, — здесь пребывал я в отеческих отбъятиях, под покровительством любящего сердца. В этот миг я был столь счастлив, столь доволен своим положением, что ничего не желал знать о будущем; прилепившись к настоящему, предался я волшебству новых надежд, поскольку тут была определенность. Прошлое внезапно перестало для меня существовать, я не мог припомнить ни одной несчастливой минуты. Озаренная рассветом новой, неожиданной радости, жизнь моя, казалось, вся растворилась в лучах ее сияния.
Короткая, спокойная дремота полностью восстановила мои силы, я поднялся, взял лопату и мотыгу, которые хозяин оставил для меня у дверного косяка, и направился к нему по тропе, которую он мне указал. Я нашел его за работой, посреди прекрасной цветочной клумбы; он стоял опершись на лопату и любуясь в самозабвенной радости своим твореньем. Заслышав мои шаги, он взглянул на меня обрадованно и спросил, понимаю ли я в виноградарстве. Я ответил утвердительно, и он указал на раскинувшиеся вблизи виноградники, которые надо было обработать. Мы трудились до самого вечера, и он поглядывал на меня с радостью, примечая мое усердие, и часто хвалил меня; я же ловил его взор и чувствовал себя счастливым.
— Где еще, — повторял он за работой, — можно обрести подлинное блаженство, как не в обществе насажденных собственными руками растений, в беспечальном обхождении с этими нежнейшими, скромнейшими твореньями. Ободренный их примером, их умением терпеть, утешенный высочайшими тайнами их натуры, оживленный их вкушением, часто забывал я посреди них людей и учился любить их. Я исследовал их строение, я стал доверенным розы, которая для меня благоухает, плода, который меня освежает, рощи, которая меня осеняет. Я обрел в них друзей, их жизнь является мне наставленьем, и я позабыл о горе.
Как часто их мирное произрастанье утешало меня в дни моей юности и их золотистое увядание оживляло меня; как часто сопровождали они меня на моем пути к добродетели и высшей мудрости, великие и прекрасные в своей сути, как существа, не зависящие от обстоятельств, ненависти или рукоплесканий. Самое мечтание возвышает душу, если душа вполне им занята, и делает ее счастливой за трудами.
Так беседовал он со мной, пока не наступил вечер. С каким удовольствием, с каким внутренним блаженством взирал я на заходящее солнце. Все вокруг выглядело удовлетворенным, все завораживало. Я любовался прекрасной картиной, в которой все смеялось и радовало взор.
Мы забрали лопаты и мотыги и направились к хижине. У ее дверей мы уселись на свежую дерновую скамью.
— Ты хорошо поработал. За это полагается тебе хорошее вознаграждение.
Он принес фрукты, чудный хлеб и бутыль вина, и мы наслаждались вкушением пищи, беседуя друг с другом, перенесенные в золотой век, пока не погасли последние лучи заката и над нами не заблистали звезды в их величавом спокойствии. Для отдыха он предоставил мне простейшую лежанку, и никогда не спал я так глубоко и сладко и не вставал более бодрым поутру.
Последующие дни протекали так же, как и первый. Они походили друг на друга трудами, покоем и счастьем. Все, что ни говорил хозяин, было руководством к добродетели и предпосылкой к счастью, все, что он ни делал, было подтверждением его слов. Я ложился спать с ощущением большего покоя, нежели тот, с каким поднимался поутру; и поднимался поутру более счастливым, нежели был накануне, ложась в постель. Старец хранил скромное молчание по поводу всего, что относилось к моей истории, —
