– Эфриард подарил тебе ожерелье на Новый Свет?
– Не помню.
– Помнишь. Вижу, что помнишь… Красивое.
– Не хочу врать… и не хочу больше говорить об этом.
– Покажешь мне знаменитые дорлифские часы?
– Отведу Родора домой, и сходим на площадь… Вон мой дом.
– А ферлингов держите?
– Нет. У нас только Родор. Фэрирэф любит собак. Всегда любил.
Дэниел заметил, что его спутница назвала своего дедушку по имени и что в голосе её был оттенок холодности.
– Почему Фэрирэф? – спросил Дэниел и был поражён ответом.
– Часы, которые ты хочешь увидеть, для него всё. Понимаешь? Всё.
– Наверно, понимаю. Если ты не хочешь пойти на площадь…
– Нет, пойдём. Часы стоят того, чтобы на них взглянуть… А вообще-то, на них надо почаще смотреть, чтобы не потерять время… Зайдём к нам?
– Родор не против? Я же для него чужой, как и Мэт.
– Уже не чужой. Родор, иди к себе. Проходи, Дэнэд.
«Часы для него всё», – повторил в уме Дэниел, как только оказался в передней, где взор его отняли у всего другого подсвечники. Они были прилажены к левой и правой стенам передней и к стене коридора напротив входа в дом. Это были подсвечники, сделанные из серого с голубым отливом камня в виде часов, тех самых дорлифских часов. Над их мёртвыми циферблатами возвышались серебристые ферлинги. Роль светящегося камня, о котором рассказывал Семимес, выполняли свечи, но сейчас они не горели. Дэниел потрогал подсвечник, голову ферлинга.
– Красиво ночью смотрится? – спросил он.
– Красиво… и страшно. Пойдём в гостиную.
Пока они шли по коридору, ещё два ферлинга, охранявшие застывшее время, встретили и проводили Дэниела… «Часы для него всё», – снова подумалось ему, когда он шагнул в просторную, наполненную светом неба гостиную. На стене напротив двери, над камином, висели рисунки и чертежи часов: их лицо и их изнанка – механизм. Каждый рисунок (их было не меньше десяти) окаймляла тонкая серебряная рамка… А по кругу гостиной на стенах – подсвечники…
– Один, два, три… – принялся считать их Дэниел.
– Двенадцать, Дэнэд. Не считай – голова от них закружится, – сказала Лэоэли. – Побудь здесь, а я за бабушкой схожу. Она или на кухне, или у себя в комнате.
Дэниел подошёл ближе к камину, чтобы рассмотреть рисунки… Очень скоро ему отчего-то сделалось не по себе. Ему показалось, что в рисунках стало что-то меняться, будто нити и узоры, оставленные на листах карандашом, ожили. «Они говорят, – подумал он. – Они… хотят что-то сказать мне». Дэниел впивался глазами то в один, то в другой рисунок, стараясь понять, что они говорят ему. И с каждым мгновением силы покидали его… Дэниел открыл глаза: над ним склонилась… «бабушка моей колдуньи?»
– Добрый день, – сказал он слабым голосом.
– Выходит, не совсем добрый, коли на ногах не стоишь, – сказала женщина с большими зелёными глазами («да, бабушка моей колдуньи») и иссиня-чёрными волосами. – Глотни настойки грапиана – вот, Лэоэли принесла.
Дэниел приподнялся и отпил из чашки прохладного горьковатого напитка и сразу почувствовал, как по жилам его побежала огненная сила. Через несколько мгновений ладони его и стопы будто запылали.
– Круто! – сказал Дэниел и поднялся на ноги. – Я Дэн.
– А меня зовут Раблбари. Я бабушка Лэоэли.
– Красивое имя, и красивое лицо. Нет, похоже, наоборот: красивое лицо и красивое имя, – соскочило с языка Дэниела то, что только что попросилось на язык, и мысль не успела вклиниться в этот процесс. – А глаза наполнены печалью. Отчего глаза Раблбари так печальны?
– Дэн, может, ты присядешь? – Лэоэли указала на кресло.
– Нет, Лэоэли, мне не за чем присаживаться… Лэоэли?! – Дэниел как-то странно посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Раблбари, потом – снова на неё.
– Я крашу волосы. Цветочным и древесным настоями, – сказала Лэоэли в ответ на его удивление, – чтобы не быть той, которую ты назвал колдуньей.
– Зеленоглазкой? Так она всё-таки прячется в тебе?
– Третьего дня я видела её в зеркале…
– Ну и какая она?
– Какая она, сам поймёшь… если захочешь.
Раблбари покачала головой, дивясь болтовне внучки и её гостя.
– Дэнэд, Лэоэли, давайте-ка я вам чаю с ватрушками принесу.
Лэоэли посмотрела на Дэниела.
– Спасибо, Раблбари. От ватрушек не откажусь, – сказал он.
– Бабушка, тогда накрой нам в столовой.
Когда Раблбари вышла из гостиной, Лэоэли спросила Дэниела:
– У тебя падучая?
– У меня? Да нет у меня никакой падучей. Просто голова закружилась. Ты же сама сказала, голова закружится.
– Ну, сказала… так. Про подсвечники сказала: они кругом – голову норовят закружить.
– А может, это не они такие коварные? Может, это твоя зеленоглазка наколдовала?.. Не обижайся. Ты что, обижаешься? Я ведь несерьёзно.
– Я знаю. Но чувств ты всё-таки лишился. Тебе к Фэлэфи надо: она от всяких хворей исцеляет.
– Лэоэли, я не болен. Правда… А вот рисунки какие-то… Это от них у меня, – Дэниел усмехнулся, – падучая случилась.
– Дэн, с этим нельзя шутить.
– Ты как моя бабушка: про смерть нельзя шутить.
– Ты говоришь, от рисунков чувств лишился?
Дэниел заметил, что Лэоэли что-то задумала.
– Уверен, что от рисунков, – ответил он. – Ты не поверишь… только не обижайся…
– Вот ещё. Фэрирэф пусть обижается. Ну, что?
– Они… Нет, не стану говорить.
– Ну и не говори. Давай лучше проверим: подойдём к ним поближе и посмотрим, что будет. Вместе подойдём.
Дэниел глубоко вдохнул и шагнул к камину.
– Подожди! – остановила его Лэоэли. – Сначала чаю попьёшь.
– Подумала?..
– Да, подумала.
– Зря подумала. Это не от голода – у Малама не проголодаешься. Давай всё-таки приятное на потом оставим.
Дверь из столовой в гостиную открылась.
– Дэнэд, Лэоэли, идите чай пить.
– Идём, бабушка. Только руки помоем, – ответила Лэоэли, а потом сказала Дэниелу: – Само решилось, что сначала, а что потом.
Дом Фэрирэфа почти не отличался от того, в котором жил Семимес со своим отцом. Он был побольше, попросторнее и убранством побогаче. И Дэниел уже понимал, что в этом коридоре не заблудишься и, больше того, угадывал, куда ведёт та или другая дверь…
Ватрушки Раблбари были настолько хороши, что Дэниел, поначалу наметивший съесть одну, уплёл целых три.
– Теперь парню из Нет-Мира никакие рисунки не страшны, – сказал он, когда снова оказался в гостиной.
– Ты же говорил, это случилось не от голода, – Лэоэли подошла к стене с рисунками. – Встань рядом со мной.
– Боишься, упаду?
Лэоэли промолчала в ответ. Дэниел встал около неё, и они, в лёгком расположении духа, принялись рассматривать то, что превратилось когда-то в знаменитые дорлифские часы…
– Видишь? – вдруг настороженно, полушёпотом спросил Дэниел.
– Не вижу. Не вижу ничего такого, что заставило бы меня говорить шёпотом.
– Они чувствуют меня! Они оживают! Они что-то говорят! Но я не слышу, не слышу их!
– Кто оживает, Дэн? Цифры что ли у тебя оживают и говорят с тобой? – в голосе Лэоэли звучало недоверие. – Или стрела сорвалась с насиженного места и полетела, словно ферлинг, чтобы с парнем из Нет-Мира поболтать?
– Узоры… на рисунках, – уже каким-то ослабленным голосом ответил Дэниел. – Их кто-то… рисует… и они… хотят мне сказать…
– Где? Где? Покажи! Ткни пальцем! – раздражённо сказала Лэоэли и повернула голову к нему. – Дэн! Да ты бел как молоко! Ты сейчас упадёшь!
Дэниел пошатнулся – Лэоэли подхватила его под руки и помогла ему дойти до кресла. Он опустился в него так, как будто забыл про свои ноги.
– Ты пугаешь меня, Дэн! Давай я бабушку позову, а сама за Фэлэфи сбегаю.
Дэниел отрицательно помотал головой. Потом подобрал ноги, которые не весть как растянулись между полом и креслом. Потом сказал:
– Нет, Лэоэли, не надо бабушку звать. Ни ту, ни другую. Мне уже лучше. Силы возвращаются ко мне. Видишь, и ноги вернулись на своё место.
– Тогда не смотри больше на эти рисунки!
– Я уже не смотрю… Но почему эти узоры отнимают у меня силы?! Почему?!
– Нет! Это ты придумываешь! Рисунки тут не при чём! Я не люблю Фэрирэфа! Но рисунки тут не при чём! И всё равно тебе надо к Фэлэфи!
– Пойдём? – Дэниел притворился, что поддался уговорам.
– Пойдём.
– На площадь часы смотреть, – с усмешкой продолжил Дэниел.
…Дэниел и Лэоэли стояли перед часами. Они приберегли часы на конец первого дня их знакомства. До этого было лучезарное слузи-дерево, до него – оранжево-зелёные улицы Дорлифа… Они отложили встречу с часами до наступления сумерек… чтобы увидеть, как светящийся камень, до краёв напитанный светом неба, начнёт отдавать его ослепшему пространству… как время, заключённое в круге циферблата, окутает тайна, рождённая игрой тьмы и света… как взгляд серебристого ферлинга, стоявшего на страже мерного хода жизни, суровый, но спокойный в свете дня, тронет свет цвета крови и пробудит в нём воинственность и ярость…
