— Негоже, что украл, — ответил бог. — За это ты повинен три месяца отслужить у пана Однокрыла на кухне.
— Служить такому мерзавцу! — ужаснулся Петро.
— Крал бы хлеб у другого, другому бы и служил.
— Я искал, кто побогаче, чтоб не оставить без ужина какого-нибудь горемыку. А теперь…
— Ничего, Петро, не поделаешь…
Святой Петро пригорюнился.
Да и что он мог супротив бога сказать!
Рад не рад, а через час он был на панской поварне в доме самого гетмана Однокрыла (кроме панской там были еще кухни — людская и собачья), и поставили нового слугу потрошить зарезанных на ужин гусей.
Хочешь не хочешь, а работать надо, и дед Петро Приблуда, как он должен был эти три месяца прозываться, взялся, как семнадцать веков тому назад, за черную людскую работу на земле, забыв о своем видном месте в небесной номенклатуре (если сказать по-католически), то есть в святцах (если вспомнить название православное).
Смолоду апостол Петр был человеком простым, рыбаком, и, даже отвыкнув за столь долгое время от честного человеческого труда, усердно принялся потрошить гусей для гетманского обеда на троицын день, но тут постигло его первое огорчение.
В гетманской куховарне бушевало столько пара и дыма, что святой Петро привычно чувствовал себя, словно в небесах, да и нравилось, что за теми облаками его не так уж и видно было, ибо хотелось допрежь всего привыкнуть к новой обстановке и к человеческому труду — без надзирания чужого пристального глаза.
Он как раз потрошил только что зарезанного белого гусака и секачом отрубил от тушки левое крыло, и вот над святым Петром из клубов пара внезапно возник, с длинным поварским ножом в руках, какой-то меднорожий брюхан и, зловеще поведя бровью, спросил:
— Это — намек? — и указал ножом на только что отрубленное левое крыло гусака.
— На что намек? — удивился апостол.
— Какое ты крыло у гусака отрубил? Какое? Левое или правое?
— Левое, паночку.
— А надо?
Святой Петро не ответил.
— Какое крыло надо отсекать первым? — допытывался меднорожий. — А? Или ты, может, не ведаешь?
— Не ведаю, — подтвердил старик.
— Надо сначала правое. А не то — выйдет намек. Опасный намек! Разумеешь?
— На кого? На что намек?
— На крыло пана гетмана. Ты что, с неба свалился?
— Не с неба, конечно. Но…
Меднорожий гетманец исчез столь же внезапно, как возник, а святой Петро, схватившись за карман, обнаружил такое, что остатки душевного покоя потерял. Ой-ой!
Спускаясь на землю, святой Петро забыл передать апостолу Павлу, который должен был заменить его на высокой небесной должности, забыл передать золотые ключи от рая, а теперь…
Что ж теперь?
Три месяца возвратиться на небо святой Петро, наказанный за кражу, не сможет, — а сколько душ праведных и неправедных за это время настигнет пани Смерть!
Неправедным, то есть бедным, голодающим, холодающим, голым телом светящим, — одна дорога — в ад, будешь там теплу рад.
А праведным… то есть всем божьим лизунам, калильщикам и угодникам… куда деваться им? Будут попадать сразу в ад? А потом? Что ж будет потом? Иль, может, Смерть на те три месяца, в кровопролитную пору войны, останется без всякого дела?!
Святой Петро был человеком добрым и совестливым.
Найдя в кармане большущие золотые ключи, он сильно огорчился. Задумался. Да и работу свою для первого дня выполнял плоховато и слишком медленно, за что его чуть не протурили с той службы, хоть и не могли ничего поделать супротив божьей воли: три месяца суждено ему было оставаться в наймах у ясновельможного гетмана Гордия — без права переписки и каких бы то ни было иных сношений с господом богом.
А затем что ключи в кармане Петра Приблуды были золотые и большущие, бедняге в часы работы они мешали, да и боялся он потерять их, боялся и припрятать, чтоб не украл кто, чтоб не отняла их у него какая нечистая сила.
Грабители, может… Этим-то нужно золото.
Он их очень боялся, апостол Петро, грабителей и разбойников.
Шляхтичи, может? Чтобы с теми ключами пробраться в рай живьем.
А то, может, сам пан гетман?
Черти, ведьмы, русалки, лешие, водяные и всякая иная нечисть? Захватив ключи от рая, эти могли бы там такого натворить… о-го-го!
Да и цыгане, ну их совсем! В нашего бога то ли верят, то ли не верят, да и вообще… Святой Петро их тоже боялся, потому и шарахнулся, встретив быстроглазую цыганочку у ворот гетманского дома, хоть сама девчонка была, на мужской взгляд, и весьма пригожая, — но бог их там знает, тех цыган…
Нащупав в кармане здоровенные ключи, святой Петро поскорее спрятался от анафемской девчонки во дворе Однокрыла.
33
А девчонка та была Марьяной, которая неведомо как и зачем очутилась уже в стане отступника гетмана.
Она тут повсюду искала кого-то, шныряла, высматривала…
Хоть мыслями то и дело возвращалась к разговору с французом.
Цыганка нашла его после встречи с полонянкой Патимэ и сказала опечаленному хлопцу:
— Хочешь видеть Кармелу? Так поскорее — в дом епископа! И скажи, что завтра панну…
— Я уже сказал.
— Что ее должны похитить? Откуда знаешь?
— С тем и пришел.
— Передай, что зовут того пришлого шляхтича…
— И это сказал… Так что сейчас идти к Кармеле не с чем!
— Надо идти! — И цыганочка поведала французу о подслушанном разговоре меж Раздобудько и Роксоланой и попросила его все-таки поспешить к Ярине.
Пилипа от Марьяны словно ветром сдуло.
А теперь, очутившись в гетманском лагере, Марьяна летела мыслями в дом епископа к панне Ярине, к Пилипу, к Михайлику, к богатому дому пана обозного, ей не терпелось-таки узнать, что там делается в этот час.
34
Пан Оврам Раздобудько, спрятавши в карман подписанное рукой обозного обязательство, потребовал:
— А теперь пройдемся.
— Устал я. Лучше завтра.
— Мне надо показаться в городе сегодня. Явиться в дом епископа. Ведь это он призвал меня сюда искать золото. И еще до встречи с преподобным надо мне осмотреть город и Долину, чтобы знать, где лежит моя треть мирославских сокровищ.
— Пан епископ никакой тебе трети не даст.
— Конечно, не даст! А знаешь почему? Потому, что я для него не найду ни одного бочонка золота. Таков наказ пана гетмана.
— При чем тут гетман?
— При том! Золото, найденное в сей Долине, поделится так: треть — мне, вторая треть — его ясновельможности, третья… — И Оврам Раздобудько умолк. Потом добавил: — Третья, к превеликому сожалению, тебе. Коли пан гетман того захочет…
