этот движущийся и непокорный мир в СНАХ своих, во внутреннем своем СО-ЗЕРЦАНИИ. Так и мы сейчас видим в СНАХ своих, когда уходит стражник СОЗНАНИЯ, видим мир движущимся и нелепым, кошмарным и гротескным в своей символике, чтобы не встретить побоев стражника днем, когда мы будем сравнивать два наших зрения. Нет, мы никогда не узнаем в том, что видим ночью или в яви пророчества, нашего нормального светлого и здорового мира.
ПРОЦЕСС обучает нас удивительно бережно в снах наших, так, чтобы мы сами не секли себя за узнанное.
§ 22.
Грей Уолтер: «Если же слуховой нерв врастет в пути, идущие к зрительной коре, то при прослушивании музыки вы будете воспринимать зрительные образы. На уровне периферических нервов такие явления исключены, это обеспечивается анатомическим расположением нервных стволов. Но подобное НАРУШЕНИЕ возможно внутри самого мозга — в этом случае оно оказывается одной из причин галлюцинаций».
Это из книги «Живой мозг».
§ 23.
Для меня лично в этой фразе ученого ЭЭГ вся история феноменологии МИФОВ древних, ибо я думаю, что подобные НАРУШЕНИЯ и врастания были повсеместны внутри мозга, и шум и крики ветра и птиц, и запахи, и тепло солнца или костра обретали ЗРИТЕЛЬНЫЙ образ. Они были повсеместны именно потому, что получат свое определение НАРУШЕНИИ уже много позже, много-много позже, когда вообще обратят внимание на МОЗГ.
Это произойдет с великолепным развитием цивилизации, то есть разделения функций бытия, специализации тех или иных поисков и систем. Началась же цивилизация с простейшего и первого разделения, разделения на ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ.
Человек во всем хочет порушить ТРОИЦУ, во всем хочет остановить ПРОЦЕСС, разделить неделимое живое.
Он — патологоанатом, человек, могильщик славный, который хочет своими хилыми силенками остановить вечность. А хилые силы всегда рождают большую ярость и гордость собственного обрезанного пупа, который обособился от ПУПОВИНЫ. Отломанного и завязанного лихо суровой ниткой в бантик.
§ 24.
Эдип был первым сыном, первым ребенком, который узнал в себе ЖАЛОСТЬ к родителям. Наши дети ЖАЛЕЮТ нас, нам же кажется, что они боятся и дрожат в почтении. Дети ПРОЩАЮТ нас всегда, не судят нас, они судят себя за несовершенство.
Странно, что мы, став взрослыми, забываем о своей бывшей в нас жалости к иным.
Глава пятнадцатая
Переписка с друзьями
Москва, К-9, до востребования, Е.Л.Шифферсу.
Ленинград, К-9, до востребования, И.Е.Маркову.
Женя, дорогой, уже дней десять хожу, порываясь написать тебе, вот, наконец, собрался.
Конечно, ты скажешь, что читал уже книгу некоего Шварца (швейцарский марксист) «От Шопенгауэра к Хейдеггеру», а я на нее нарвался только недавно и прочел запоем. Книга очень плохая, сам Шварц редкостный балбес, но балбес настолько добросовестный, что считает своим долгом сперва подробно и скрупулезно изложить философские концепции всех четверых — Шопенгауэра, Ницше, Хейдеггера и Ясперса, а потом уже измываться над ними с высот своей классово-диалекто-экономической колокольни. Вот она, трагикомедия нашего образования — вместо того, чтобы читать первоисточники, мы должны по кусочкам, словно по обломкам глиняных таблиц, вычитывать эти столь важные для нас письмена. Из того, что я прочел и понял, важнее всего для меня оказались три вещи.
1. Мощный пинок по самолюбию, по зарождавшемуся в моей голове философическому чванству. Я увидел, что четыре последних года, сидя на своей улице, я изобретал велосипед. Все мои мысли о спасительности боли, о законе радость-страдание, об объективации мировой воли в каждом индивиде, о терзаниях скуки — все это давным-давно есть у Шопенгауэра. Относительность логики, нелепость оценки Процесса с точки зрения нашего удовольствия и неудовольствия, высший и низший типы людей — это Ницше. Я уже боюсь читать дальше, особенно боюсь Файгингера и его теории «как будто» (не знаешь, где достать), боюсь, честно говоря, не из тщеславия, а из-за того, что лишь до тех пор могу писать прозу, пока уверен, что философия, которая за ней стоит, интересна и оригинальна. А писать очень охота, особенно сейчас — начал новый роман, наверно, он целиком будет о хромом дачнике, о Романе Сергеевиче. Что ж, эти беспечные немецкие рантье придумывают что-то раньше нас в своих тихих университетах, а нам, простым русским людям, уже и не пиши, так, что ли? Дудки — не буду их больше читать, только с толку сбивают. Тем более, что все это такие вещи, которым не поверишь со стороны — все равно надо сначала додумываться самому, а потом изумляться «эва, и еще кто-то так уже думал».
2. Поразительно, насколько сильна даже в таких умах тяга к Действию, как они один за другим, кроме Шопенгауэра, скатываются с высот созерцания чуть ли не в политику, спешат выработать программу жизни для всех, которая бы и соответствовала их новому знанию и давала бы им, пусть утопическую, но все же возможность спастись (хотя бы в теории). Ницше с его господством сверхчеловека, Сартр с экзистенциальным социализмом, Ясперс с религиозным гуманизмом, имеющим на вооружении атомную бомбу — как они все ухитряются забывать свое самое главное, что ПРОЦЕСС будет идти независимо от того, понимают они его или нет. И сколько их было уже таких в человеческой истории, срывавшихся на проповедничестве, на наивном желании сказать всему миру, КАК НАДО ЖИТЬ.
Вот Данте высасывает из пальца свой «Рай». Вот Гете заставляет Фауста заниматься мелиорацией (все-таки польза). Вот Гоголь пишет «Выбранные места из переписки с друзьями», Толстой проповедует непротивление, Алеша Карамазов говорит речь на могиле Илюшечки. А теперь еще и эти. Какая-то жуткая охранительная закономерность проступает за всеми этими судьбами, сама по себе дивный и волнующий предмет исследования (чур, мой!).
3. Несмотря на то, что очень многое, почти все в описанных философиях было мне так или иначе понятно, несколько положений Хейдеггера окончательно убедили меня в том, что есть сферы, мне совершенно недоступные — не лично мне сегодняшнему, а тому методу думания, который я всю жизнь почитал единственно для себя возможным. Это ощущение мелькало у меня и раньше, чаще всего в разговорах с тобой, какое-то чувство стены, за которую я уже не мог проникнуть и бессовестно тащил тебя обратно в сферу понятного и объяснимого. Ницше очень точно пишет о логике, о стадном ее характере, о всеобщем сговоре, и то, что я всю жизнь исповедовал только ее, очень сродни моей безысходной социальности, и всем моим детским книжечкам, и моим выступлениям, и сыто-оптимистической уверенности, что, что бы там ни было, а сам-то я останусь в стаде, а значит не пропаду Даже то, что я так ясно
