Иосифом, когда тот придет. Она стояла и СМОТРЕЛА НА СВОИ ЖИВОТ, и Иосиф смотрел тоже, и Урия, и Захария смотрел, и евреи, которые ждали кричать осанну. Она смотрела на свой живот, улыбалась ему, слушала, что там маленький делает, что говорит, УЛЫБАЛАСЬ его глупостям, рождала к нему нежность без конца, боялась его страхами, она слушала его и ЗАБЫВАЛА даже, что еще не пришел Иосиф и что его надо ждать здесь, что она пришла обручиться, обрадовать Иосифа, ведь он все время строил им дом, вот и я строила дом, Иосиф, он еще маленький, правда, но растет, Иосиф, растет. Она слушала своего паренька там внутри дома, она знала, что там паренек, и знала, где и в какой комнате он сейчас прячется от нее, и стояла и ждала его шевеления, чтобы рассмеяться, что вот узнала, что поймала тебя, теперь твоя очередь водить, а прятаться буду я, и еще пуще смеяться, когда он будет нарушать правила игры и опять уползать куда-то, словно не нашли его только сейчас, словно не попался он, будто ничего подобного не было, или он не заметил, тогда простите. Мария улыбалась этим его хитростям, она знала их почти все и радовалась, что он плевать хотел на все ее знания, а просто повторял, что ему надо и все, молодец, малыш, вовсе не заботишься, что о тебе скажут, а весело делаешь, правильно делаешь, дело свое и мое, и Иосифа, что-то долго его нет, где же он.
Мария перестала смотреть на живот и посмотрела, где же Иосиф, и увидела его. Она увидела его всего сразу, его глаза, которые все еще смотрели на живот, его руку и капельки прокушенной крови на уродце, его обращенность в себя, его РАЗРЫВНОСТЬ, его отдельность с глазами, увидела, что Иосиф ищет кого-то внутри себя, вот странный, скребнуло в Марии, он ищет в себе нашего мальчика, а он во мне, у меня в животе, и она двинула свой домик еще дальше, чтобы не только глаза Иосифа, но и он весь, заметили ее постройку, вот странный, все перепутал сам; ребенок должен быть у женщины в животе, а он ищет его в себе и СТЕСНЯЕТСЯ, наверное, стыдится, что не смог его принести, вот дурачок, не знает совсем ничего, а мог бы спросить у меня, чего тут стыдного, если не знаешь, потому, видимо, и не пришел к сроку, а опоздал, что стыдно ему было, раз нету в животе ребеночка у него, вон, как голову опустил, и уродца своего куснул от обиды, и глаза смотрят на мой живот, а сам боится взглянуть на меня, боится, что оплошал. Она улыбнулась опять, она обрадовалась немного, что вот сейчас покажет мужчине, который вечно хвастает себя хозяином, сейчас покажет ему совсем немного, чтобы его не обидеть, совсем немного, просто чуть-чуть, что она лучше его понимает разные вещи, так что пусть не очень гордится; она улыбнулась этой своей хитрости, потому что она не нужна была ей, Марии, не нужна была ей даже малая власть над Иосифом, не нужно ВРОДЕ, а все-таки вот приятно, что я сумела и узнала, а он, дурачок, не УЗНАЛ и не сумел. Э, видно, все это врали девки, когда говорили о парнях, что они, мол, того-этого, вон, Иосиф, совсем ничего не знает, стоит красный оттого, что не сумел после их молитвы в том вечере и огне принести ребеночка, красный стоит, пойду покажу ему домик НАШ, пусть подумает кое о чем, а потом я ему все объясню. Она двинулась уточкой к Иосифу еще двинула живот свой вперед, потому что в спине уже стало болеть от этого ее старания. Она шла к своему Иосифу, и евреи делались все тише и тише, останавливались евреи даже в ходе крови своей, в стуке сердца своего, чтобы что-нибудь не пропустить, глушили евреи шаги мыслей у себя, чтобы и те не мешали, чтобы не перекричали чего-то, что сейчас обязано сделаться, потому что идет она к жениху своему, к опозоренному по закону жениху своему, с улыбкой ПРОЩЕНИЯ к нему, словно, это он виноват, что забрюхатела она от кого-то, когда сделан уже сговор. Евреи останавливали в себе стук памяти и злобы на Урию и семью эту всю из ессеев, они убивали память, оттягивали ее, чтобы не помешала и она пропустить что-то прежней своей обидой, чтобы не помешала успокоиться до конца сейчас, когда крикнем мы все разом позор ей вместо осанны, позор старику Урии, и будем давить в них тайный свой грех, будем убеждать себя, что праведны и чисты, что без греха вовсе, раз не могли себе позволить такое. Евреи молчали, и Иосиф боялся этой общей с ними молчаливости в себе, которая замирала внутри его, в царстве, где он царь, как правда и право его.
Мария шла к нему очень долго, безмерно долго, до невозможности, она шла многие тропы змей, и многие крики козлов, многую россыпь гор в песок шла она, многое высыхание МОКРЫХ ВОД в трещины; она шла к своему Иосифу вдоль СТЕНЫ дома Фомы, она шла всю мою жизнь и всю свою, и всю неподвижность звезд; она шла по тишине евреев, как по тропе горы шел старый козел, прикрыв левый глаз страхом старости, она шла по ТИШИНЕ Иосифа и деда своего Урии, который стал вдруг рыть долгую яму в песке. Да, ДА, старый Урия рыл себе могилу в песке, потому что решил лечь СЕЙЧАС и умереть, и тем отвлечь евреев своих хоть на секунду от жажды их топтать Марию, от жажды их смеяться очень громко после очень тихонькой в звон тишины. Урия рыл песок все глубже и глубже, он кричал что-то, чтобы только разрушить тишину евреев, он уже укладывался в свою яму и забивал себе глотку ладонями песка, и Иосиф знал, что он это делает, и не шевелился Иосиф прекратить эту смерть, потому что думал он в ней спасение и оттяжку тоже. Но Мария ТОЖЕ видела эти штуки Урии; ты что, подошла она к нему, хочешь испортить наш праздник, не можешь уже без скандала, совсем стал дитешкой, вылезай-ка, сейчас же, а то мне придется отнести тебя на руках домой и там запереть пока, и ты не увидишь наш праздник и не спляшешь свой танец смешной, который, я же знаю, ты учил заранее, а ну, вылезай, мне НЕЛЬЗЯ же теперь поднимать тяжести, ведь у меня в
