животе ребенок, слышишь, дедушка, мне тяжело тебя поднимать, помоги мне сам, вставай и перестань есть песок, у тебя же зубов нет, ты десны себе откроешь. Она тащила и тащила Урию, а он все ел и ел песок, и вдруг ПЕРЕСТАЛ. Мария подняла на руки своего сумасшедшего деда, который теперь вот успокоился, стал одинаковым со всеми, и пошла с ним быстрее к своему Иосифу, который так и не поднял головы, потому что не смог принести ребеночка; пошла к нему быстрее, потому что ЗНАЛА, что он сейчас начнет себя еще больше казнить за смерть Урии, что не вмешался от СТЫДА своего перед ней, что виноват теперь уже вдвойне, надо-надо скорее к нему подойти и скорее ему показать живот, и скорее пожалеть его, малыша, чтобы тоже не начал выкидывать разные штуки, вроде старого Урии, который, она теперь знает, не хотел посмеяться над их праздником, а хотел, она это точно знает, отвлечь внимание тишины евреев от Иосифа, чтобы те перестали молчать и ждать, когда же им посмеяться, что тот не сумел принести в животе своем сына, что тот не знает ничего, а еще кричит себя мужчиной; молодые евреи стали б смеяться над ним, те, которым она дала от ворот поворот, которых плевал прочь Хаи, они станут смеяться над нашим Иосифом, подумал Урия, и решил отвлечь их внимание. Надо-надо скорее обнять Иосифа, пусть поднимет голову дурачок, пусть прижмется к ее животу, пусть послушает звуки и песни там, пусть успокоится сразу, когда узнает, что не ему надо было принести сына, успокоится-рассмеется и даст кому попадет по шее, потому что это он ЕЕ стыдится, перед ней ему неудобно, а когда все станет ясным, он не будет холодеть такой белизной, что забирает его всего с каждым шагом ее к нему Вот, Урия, ты тяжелый какой, ты не даешь мне быстро подойти к моему Иосифу, ты не обижайся, полежи вот здесь немного, а то я боюсь, что и Иосиф умрет от своей неудачи, он ведь гордый очень, как все вы мужчины, вон уж и кровь из уродца белой стала, так он судит себя, ты полежи здесь, дедушка, это ведь тебе не обидно, полежи, а я только приведу его к тебе, только дам ему послушать звуки мальчика, чтобы они узнали друг друга, и мы сделаем все, что надо с тобой, вот голову ты не толкай в песок, а то он обрадуется к тебе в волосы и будет трудно разлучить их, и он будет тебе мешать все время, подожди, я сейчас платье сниму, сейчас подложу его тебе под голову, вот сейчас, держит платье живот мой, вот, все, давай голову, подержи ее сам немного, вот так, теперь лежи и жди. Когда она разогнулась, маленький там внутри убежал в другую комнату, ему неловко было быть в согнутости Марии, и Мария немного постояла и послушала его толчки там, подождала, пока он спрячется опять, будто ничего не было, будто никто не ловил его, не обнаружил, не нашел. Потом она пошла к своему Иосифу и подумала, что ТЕПЕРЬ-ТО он сразу увидит ее живот и успокоится сразу, вот только еще тише стали евреи, видно, будут смеяться над ними, но пусть себе, пусть веселятся, ведь у нас праздник, а все нет и нет веселия от сложности характера ее Иосифа, а чего там стыдиться, подумаешь. Платье, которое она сняла, держало ее домик, не качало его, подтягивало, а теперь он раскачивался своей величиной туда и сюда и малыш там мог испугаться, поэтому Мария, как ей ни хотелось бежать к Иосифу, пошла много тише и руки подложила вниз, чтобы донести это свое получше, чтобы не расплескать его. Иосиф все еще не поднимал глаз к ее глазам или, быть может, поднял уже, но она теперь не видела, потому что ОНА СМОТРЕЛА НА СВОЙ ЖИВОТ, смотрела, потому что маленький там шевелился, лез во все стороны ходуном, словно хотел тоже идти вместе с ней уже рядом к ее Иосифу, идти, чтобы пожалеть нашего Иосифа, чтобы защитить от тишины евреев, он рвался наружу, толкался, и Мария даже села ненадолго, чтобы успокоить его, потому что рада была, что он хочет защитить отца, но понимала, что ему еще рано, что вряд ли сумеет. Она сидела и поглаживала его, успокаивала, говорила, что сама справится, что утешит Иосифа, объяснит ему все, а парням Иосиф и сам надает по шее, когда поймет, когда узнает, что зря так казнил себя, ты не спеши, наш маленький, еще успеешь о нас позаботиться, когда мы будем кашу в старости проливать у рта, а ты должен будешь не очень нас ругать, и утирать будешь нас, ПРИКАСАТЬСЯ к нам, противным и старым. Нет, ты не спеши, маленький, я со всем этим управлюсь сама. Она встала и пошла к Иосифу и увидела, наконец, его глаза к ней, увидела, что он замер весь, что неловко ему из-за всего этого, что устроил, из-за смерти Урии, из-за наготы Марии, неловко ему, и Мария долго улыбалась, что все в порядке, ИОСИФ, СЕЙЧАС все будет хорошо. Она подошла к Иосифу очень близко, она ткнулась в него животом, и положила руки ему на голову, чтобы преклонить ее усталость к их сыну, чтобы сделалась Иосифу легкость и радость. Иосиф к этому времени нашел на своей земле прощение к Марии, нашел, как и хотел, сам, без нее, и решил Марию не оглашать сейчас, а потом отпустить ее, раз такое сделалось, потому и не стал противиться, когда Мария положила его лицо в свой живот, когда уткнула Иосифа в невозможность тепла и запаха; и сразу услышал Иосиф там тук своей левой руки, тук-перетук ее вместе с жилкой Марии, и уродец САМ, без воли и указа Иосифа стал играть с тем маленьким в прятки на животе Марии, а сам Иосиф увидел сон в песке, он увидел ангела, он услышал тук-перетук его слов, и понял их смысл: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же сына, и наречешь Ему имя: ИИСУС; ибо Он спасет людей своих от грехов их. Сердце троих их, Иосифа, Марии и Его, билось ТРОИЦЕЙ под уродцем, билось открыть, РАСПЯТЬ Иосифа прочь всего, как похоже сделалось тогда при огне у воды Иордана, только еще более радостно и светло, уже совсем почти без БОЛИ в Иосифе,
