говором, трудными именами и замысловатым наречием, со своими озорными ребятами, которые вместе с шенскими мальчиками дрались с «глотателями булок», продолжая старую войну, которая шла с легендарных времен Катрини Агало.
На этой старой улице было несколько старых домов, относительно обитателей которых трудно сказать, как они жили, но что-то нужно сказать, потому что они, во всяком случае, были любопытными людьми; это были старые киоресцы, и своими делами прославились, как Зилфугар-бей — взяточничеством, Павли-бей — чтением «Мшака», Кялла Цатур — рукописными сочинениями, хозяин лимонадного завода — водой родника Шор и т. д.
Эти жители Старой дороги не были ни ремесленниками, ни купцами, ни беями. Они никогда не ходили за плугом и не знали, где стояло их дедовское гумно. Они только хорошо знали кабак Бари Аджохума, перед которым большое ореховое дерево давало им тень, как Бари Аджохум — вино. Они хорошо знали реку и сады на ее берегу, все киоресские ущелья, далекие и страшные, знали лес, который, как темная дорога, начинался на краю города и тянулся сплошной полосой день, два дня, десять дней, шел и переходил Араке — русско-персидскую границу — и оттуда кто знает куда еще шел своими скрытыми путями.
Они были пьяницами, были известными макарпетами, главарями той шайки, которая, если на свадьбе не хватало вина, кричала: «Мы же не у айастанца празднуем свадьбу…»
Их кормили река и лес. В начале весны, когда бурная и мутная река прибывала и, случалось, затопляла берега, смывала слабые мосты, вырывала с ко заем деревья и в глубине катила камни с таким грохотом, что казалось, будто обрушиваются горы, — в этот грозный час, когда жители Старой дороги со страхом и трепетом слушали грохот реки, — они, братья-собутыльники, в воде ловили рыбу, которая с юга поднималась к горным родникам.
В начале весны из Сальян, степей Карабаха и даже из жаркой Ленкорани тысячи людей, овец, верблюдов, лошадей, кочуя, караванами поднимались на летние пастбища Зангезура. Эта огромная масса проходила по простым деревянным мостам, построенным Долуном Кари, Хандзатом Худи и другими братьями-собутыльниками. Они взимали плату за проход через мост шерстью, овцами, деньгами, и все это шло на вино и удовольствия.
Они были опытными наездниками, и случалось, Хает Нерсес-бей или другой бей получал от баргушатских ханов в подарок такого огненного коня, что бей боялся близко подойти к нему. И вот призывали опытного наездника со Старой дороги, толпа собиралась на площади, и Долун Кари с риском для жизни укрощал бешеного коня.
Наконец, они охотились в глухих лесах и ущельях, где на каменную соль, забытую овцами, спускались ночью олени.
Зимою река замерзала, рыба спускалась на юг, дичь скрывалась неведомо в каких логовах, — и убывало у них денег на вино. Тогда начинали ходить слухи, что из Дзорека пропала телка, пропала корова ходжи Багиренца, ночью кто-то прокрался в пчельник Тер-зи-базума, — и каких только слухов зимою не распространяли в городе Горисе. И также шушукались о том, что в Хурупском ущелье нашли голову пропавшей телки, что следы коровы доходили до берега реки и будто из пчельника Тер-зи-базума один улей пчел высыпали в воду и пустой оставили на берегу реки. И шушукающиеся прибавляли также имена До-луна Кари, Хандзата Худи и других братьев и умолкали.
Было ли это верно, или это была злая сплетня — трудно сказать. Но верно, что и зимой и летом каждый вечер по Старой дороге возвращались домой пьяными двое-трое братьев, а иногда целая группа их. Они шли, закинув полы чухи через грудь на плечо, с шапками набекрень, медленно покачивались, пели и вдруг, остановившись среди дороги, неизвестно почему ругались, как когда-то ругался на площади Гюрджи Ори.
Когда раздавались их голоса, Нерсес-бей, тот, которого звали Приставы Нерсес-бей, тоже прятался за ворота или спешил войти в дом. Они не любили беев, не любили, когда на своей улице встречали купца, которого какой-то шальной ветер занес на эту глухую улицу.
— Пусть убирается… — говорил товарищ товарищу, а купец убыстрял шаги, как белый гимназист, который от страха звал мать…
10
Мы начали со старых мельниц, находящихся на правом берегу реки, под ореховыми деревьями, где старый мельник, когда не спал, рассказывал о временах Цул Огана, когда пшеница была будто бы величиной с кизиловую косточку и не было тех мелких зернышек, идущих на корм курам, которые принесла на спине на мельницу бедная женщина. Затем мы прошли мимо склада керосина, откуда начинался город, и описали старый рынок — край горисского рынка, не пользовавшийся почетом, где торговать значило разориться.
Там были красильщики, которые красили холст в синий, темно-коричневый и красный цвет морены, и полосы крашеного холста расстилали на камнях, и игрою цветов оживляли старый рынок. Там были мастера-башмачники, которые шили красные башмаки для молодиц, зеленые — для женщин средних лет и цвета гранатовой корки — для старушек, которые, может быть, надевали последнюю пару. На этом рынке были канаус и керманская шаль, которых во всем городе ни у кого больше не было, как только у дяди Мангасара.
Там были старые кузнецы, которые не умели натягивать железные шины на колеса, но ковали лемех, как стальной меч, и такие ковали цепи, что семь пар быков сорок дней тянули тяжелый плуг по каменистой почве — и цепь не рвалась. На этом рынке были Даллах Бози и цирюльник Асри, которых иногда звали пускать кровь больным или стричь волосы жениху.
Много старых мелочных торговцев было на этом старом рынке, таких торговцев, которые торговали отборной жевательной смолой, воском, конфетами в бумажках с бахромой и нюхательным табаком, которые кусочек жевательной смолы обменивали на пару яиц, а полфунта воска — на цветной чулок. Они знали, что дзорекец дядя Ади нюхает весовой табак, а норуец дядя Бади — табак в пачках.
Здесь были также бывшие мелочные торговцы — Апунц Аку-ами, и Бадам Бахши, и его сосед, которые не продавали ни ламповых стекол, ни казанского мыла, а, далеко держа письмо, читали осипшим голосом, словно скрипела заржавленная дверь:
— «И еще хочу узнать, как вы поживаете, а также поминающие меня добром…»
Таков был старый рынок Киореса — жалкий и обветшалый; и хотя там фунт сахару стоил на копейку дороже, чем на новом рынке, тем не менее в селениях Цакут, Нору, Мезер и Дзорек, как и в Шене — умирающей цитадели Киореса, были крестьяне, по мнению которых сахар нового рынка во рту детей скорее тает и под их зубами не дает синей искры, как сахар
