Жена Карчик Нерсес-бея считала, что это дело соседки, которая чуть не лопалась от зависти, и семь дней в двух соседних садах слышались то замирающий, то разгорающися шум брани, проклятия и непристойные слова». Семь дней и семь ночей оба дома были похожи на две крепости, откуда слышался гул бомбардировки. Хает Нерсес-бей похудел, потому что жена его в эти дни не варила ни долмы, ни кололака, а варила такие сумбурные кушанья, которые подобали бы содержателю харчевни Теваторосу. Нерсес-бей только от голода присмирел и, присмирев, согласился, что Карчик Нерсес-бей ничтожный человек, цыган, и даже сказал, что податной инспектор Никифор Васильевич очень им недоволен…
А в соседней крепости бомбардировка прекратилась только тогда, когда Карчик Нерсес-бей признался, что в прошлом году князь Айлахиари среди ночи вышел в сад, и так как очень задержался, то сам он тоже пошел в сад и у отверстия проточной воды, то есть, где ручей сквозь стену проходит в соседний сад, увидел князя, — и госпожа Варсеник тоже была в своем саду. Карчик Нерсес-бей больше ни в чем не признался своей жене, так как, заметив это, сейчас же вернулся домой: он не хотел непристойным рассказом поразить свою жену. Только в этом он признался, потому что жена сейчас же закрыла лицо руками, как стыдливая женщина, которая таким образом защищает свой девственный слух.
После этого между обеими крепостями началась окопная глухая война, и когда госпожа Варсеник родила девочку, то оказалось, что ее сторона победила и была надежда, что на крестинах может кончиться их война, но через две недели жена Карчик Нерсес-бея тоже родила девочку, и ох, так и не помирились.
К чести обоих Нерсес-беев нужно сказать, что, поддавшись своим женам, ежи так далеко не пошли и друг другу ни одного непристойного слова не сказали. Они даже разговаривали друг с другом, когда ведомости податной инспекции Карчик Нерсес-бей с рапортом отсылал своему соседу. Даже в клубе чиновников, когда играли в баккара, Хает Нерсес-бей очень благородно и вежливо сказал:
— Вам сдавать, стасуйте?..
Вот из-за этой пустячной вражды и нельзя заходить в дом Карчик Нерсеса. К тому же мы можем помешать Лусик, старшей дочери Карчик Нерсес-бея, которая, пользуясь послеобеденной тишиной, несла ответ на письмо Жоржика к отверстию в стене. А Жоржик под ореховым деревом нетерпеливо курил и ждал сигнала.
Выше дома Карчик Нерсес-бея тоже был дом бея, дом Хуршуд-бея. Так было в городе Горисе. Иногда в один ряд стояли дома двадцати — двадцати пяти беев, как мануфактурные магазины. Иногда этот ряд нарушался домами купцов и даже таким домом, хозяин которого не был ни беем, ни купцом, как, например, дом Апунца Аку-ами, получателя писем дзо-рекцев.
Четвертый дом, имевший два одинаковых фасада, потому что смотрел на две одинаковые улицы, был известен как по хозяину дома, так и по «жильцу», как в Горисе называли человека, живущего по найму в чужом доме. В нижнем этаже этого дома, как раз в таком же подвале, где госпожа Варсеник хранила зимой картофель, квашеную капусту, лук, зимнюю редьку, а также такие вещи, которые и зимой и летом лежали в этом полутемном подвале, — старомодное седло, сломанная бочка, куски жести, оставшиеся от крыши дома, персидская лохань и прочее, — вот в таком же подвале жила семья Айастанци Аветиса.
Как он попал сюда и из какой области — не было известно. А когда о нем кто-нибудь спрашивал, ему отвечали, что Аветис беженец из Айастана и язык его тамошний. Отвечали кратко, потому что в Горисе о бедных людях долго не говорили. Только господин Аршак на уроке армянской истории, рассказывая о Мушской области, спрашивал питомцев приходской школы:
— Читали вы «Долину слез» Агароняна?
— Читали, все до одного читали, — кричал один шалун.
— Вот Айастанци Аветис из этой страны, из этой долины слез, которая называется Айастан, что значит Армения, а в древности страна Наири, — и господин Аршак продолжал урок.
Был ли Айастанци Аветис из Муша, или Вана, или Алашкерта — мало кто знал, потому что в Горисе только господин Аршак и люди из книжного магазина «Сасун» знали Муш, и Ван, и Алашкерт, а для остальных все это было темной страной за семью горами, неведомым Айастаном, откуда иногда приходили цыгане, продающие сита, канатные плясуны, которые перед выступлением крестились во имя Мшо Султана, святого Карапета, приходили люди со странным видом, которые не были ни русскими, ни зи-ланскими курдами, ни лудильщиками-лезгинами, ни хойцами, а были айастанцами.
Сам Айастанци Аветис ничего не рассказывал: его об этом и не спрашивали. Ему только говорили:
— Аветис, сажень камня нужна… Что скажешь?..
А Аветис ничего не говорил и десять дней на своем осле таскал сажень камня из реки.
— Аветис, леснику я уж говорил о дровах… Пока погода хорошая… — И говоривший больше ничего не говорил, потому что знал, что после перевозки дров Хуршуд-бея Аветис должен перевезти и его дрова на осле и на собственной своей спине из казенного леса.
А близкие соседи только то знали, что подвал, где жил Аветис, был полон некрасивыми, черными, веснушчатыми девушками, которые иногда сидели на солнце, и кто их видел — думал, как Айастанци пристроит столько девушек и кто их возьмет.
Но брали. В два года раз Аветис приводил с собой домой подмастерья сапожника, шелудивого с детства, хромого молодого человека, месившего глину в гончарной мастерской, наконец, пастуха, который, по слухам, имел собственную корову и садовый участок в Хурупеком ущелье. Только раз шелудивый подмастерье сапожника, работник гончара и пастух мельком смотрели на дочь Аветиса на выданье — и через неделю в подвале уже праздновалась свадьба… С верхнего этажа давали на одну ночь большой палас, несколько тарелок, котел, соседи — кто немного масла, кто риса, кто поношенное платье, которое, если оно не было впору невесте, жена Аветиса хранила для младшей дочери.
Большую часть расходов брала на себя госпожа Оленька, долголетняя председательница Союза армянских женщин. Если порыться в счетных шнуровых книгах этого Союза, то можно найти такие записи: «На крестины дочери Айастанци Аветиса пять рублей деньгами»; или же: «На бракосочетание дочери Айастанци Аветиса десять рублей». Было бы несправедливо усомниться в достоверности этих записей, во-первых, потому, что против всех записей имелся отпечаток огромного большого пальца Аветиса, и, во-вторых, до сих пор еще некоторые горисцы помнят, что, когда у Айстанци Аветиса рождалась дочь, соседи говорили:
— Аветис опять пятерку заработал…
И, наконец, от Киореса до Дору, оттуда до Дзорека и Цакута сколько теперь есть некрасивых,
