Дальнейшая судьба Марии Веги необычна. С 1962 года она отдалилась от эмигрантских кругов, стала печататься в издаваемых в СССР Комитетом по связям с соотечественниками за рубежом журналах. Реальным хозяином этой организации был, понятно, другой «комитет» — государственной безопасности.
От поэтессы потребовали стихов о Ленине. К тому же на подходе был и 100-летний юбилей вождя, и она наваяла несколько абсолютно нечитаемых произведений на эпохальную тему. За этот «подвиг» в том же году в СССР издали ее книжку «Одолень-трава». За проявленную лояльность ей позволили вернуться в 1975 году в Ленинград и, что называется, «умереть на родине». Она скончалась в 1980 году, в Доме ветеранов сцены, некогда основанном ее крестной матерью — великой русской актрисой М. Г. Савиной. При жизни вышло еще несколько сборников ее стихотворений «Самоцветы» (1978) и «Ночной корабль» (1980).
Из-за своего желания вернуться в СССР она волей-неволей вошла в конфронтацию с эмигрантской публикой и в то же время так и не стала персоной грата в советской реальности. Ее имя оказалось буквально вычеркнуто из истории литературы.
Мария Вега имела все шансы занять достойное место, если не в советской официальной культуре, то в наследии «русского искусства в изгнании» наверняка, но не сложилось. Классическая ситуация — «меж двух огней», каждый из которых опалил крылья нашей героини и уже не дал ей возможности подняться.
Часть XII. «Я иду в кабак…»[52]
За «Журавлей» — на 101-й километр
«А что играют в ресторане?А то, что люди захотят…»
М. Танич
Несмотря на все запреты, городской романс жил и развивался. Запрещенной песне удалось отыскать несколько укромных уголков, где она вполне благополучно переживала советское лихолетье.
«Эту песню не задушишь не убьешь…» Любимые мелодии и тексты остались в народной памяти и на родине. Вместе с Белой гвардией она рассеялась по всему миру, возвращаясь к нам на контрабандных пластинках. Самодеятельные барды и шансонье по-тихому записывали старые и новые образцы фольклора на магнитофонные ленты. Но был в советских реалиях и еще один «оазис», где не просто жила — цвела неподцензурная песня. Это — советские рестораны.
Конечно, советская власть не могла оставить эти островки НЭПа без пригляда и создавала загадочные организации типа ОМА (объединение музыкальных ансамблей, в каждом городе свое), призванное надзирать за репертуаром коллективов точек общепита.
О! Как шикарно, наверное, было трудиться, скажем, в МОМА (московском объединении). Нарядился «для блезиру» в костюм и очки, папку под мышку, пришел в кабак, взяв с собой 2–3 друзей, — и сидишь, «инспектируешь» музыкантов, а сам метрдотель тебе лично стол накрывает, икру с балыками на скатерть мечет и коньячок наливает. Именно так описывают эту коммунистическую показуху бывшие «лабухи».
Михаил Гулько. Нью-Йорк, 1984 г.
Я хочу привести воспоминания мэтра русской песни из Нью-Йорка, а некогда — руководителя оркестров многих советских ресторанов, Михаила Александровича Гулько, которыми он любезно поделился специально для этой книги.
Я много лет проработал руководителем ресторанных оркестров по всей стране, от Сочи до Камчатки. Люди приходили к нам отдохнуть, потанцевать, послушать не надоевший до чертиков репертуар: «И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!», а что-нибудь душевное, со смыслом. Такие песни запрещали официально, но мы, конечно, только их и играли. «Журавли», «Мурку», «7–40», «Лимончики», «Ах, Одесса!»… Козина, Лещенко, Вертинского…
Руководитель ансамбля каждый вечер заполнял специальный документ — рапортичку так называемую — где писали, что якобы за вечер мы сыграли столько-то одобренных отделом культуры песен советских композиторов. Хотя никто их на самом деле и не думал исполнять.
Помню, я работал в ресторане «Хрустальный» на Кутузовском проспекте, там сейчас «Пицца-Хат». Однажды к нам пришел поужинать мой товарищ, музыкант Коля Бабилов. Раньше он работал у меня в коллективе ресторана «Русалка» в саду «Эрмитаж». Очень хороший парень, с безупречной по советским меркам биографией, его кандидатуру одобрили «наверху», и он стал плавать на кораблях с партийными делегациями, обеспечивая им культурную программу. Накануне он только прибыл из Сиднея. Я знал об этом и, желая сделать ему приятно, объявил: «Для нашего гостя из Австралии звучит эта композиция». И запел «Гостиницу» Кукина: «Ах, гостиница моя, ты гостиница, на кровать… прилягу я, а ты подвинешься…»
В это время в зал пришли две тетки из отдела культуры. Пришли вдвоем, и наша официантка, представляешь, наверное, не в духе была, и говорит им:
«И не стыдно вам, приличным вроде женщинам, ночью по кабакам без мужиков таскаться?» Те позеленели, но остались. Послушали, что я спел, и, желая на ком-то зло сорвать, настучали. Утром я был уволен и сослан в ресторан «Времена года» в Парк Горького. Была зима, и там абсолютно не было народа. Атмосфера царила просто жуткая: собирались одни бандюги и глухонемые с заточками. Там был «смотрящий» по кличке Вадик Канарис, и мне подсказали: чтобы спокойно работать, надо переговорить с ним. Его любимой песней была вещь из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Вот он появляется со свитой в заведении, и я объявляю со сцены: «Для Канариса! Лично! Звучит эта композиция!» Ему понравилось очень, контакт вроде установился.
На следующий день мне звонят из милиции: «Гражданин Гулько! Зайдите, есть разговор!» Я прихожу, сидят двое: «Вчера вы пели песню для Канариса! Кто это такой?» Я отвечаю: «Адмирал Канарис — шеф германской военной разведки, абвера». Они переглянулись: «А у нас другая информация» «Не знаю, — говорю, — ребята какие-то залетные попросили так объявить песню». В общем, отстали от меня.
В 1972 году я работал в ресторане «Огонек» на Автозаводской, там неподалеку жили многие известные спортсмены — Стрельцов, Воронин. Гуляли они, конечно, с размахом. На меня в то время кое-кто из МОМА косился, хотел сместить с должности руководителя коллектива. Подсылали людей с магнитофоном, чтобы записать, как я «запрещенный репертуар» лабаю. Исполнил я как-то вечером «Журавлей»: «Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный…» А на следующее утро проходили какие-то выборы. Прописан я был далеко от работы, в Серебряном Бору, и голосовать не пошел, естественно, после бессонной ночи. Все это сложили вместе, меня вызвали в органы, прямо на месте отобрали паспорт и аннулировали московскую прописку.
Мент все приговаривал: «Небо тебе наше чужое…» Я потом восстановил ее, конечно, но такое было. А незадолго до эмиграции, году в 1979-м, проходил я очередную аттестацию в МОМА. Отыграл обычную программу, и тут встает какой-то чиновник и говорит: «Товарищ Гулько! Ваши песни никуда не зовут!»
Я так повернулся к нему и отвечаю: «Ну, почему же не зовут! Вот я получил вызов из Израиля!»
Михаил Гулько. Харьков, конец 50-х годов.
Цыганский барон из Одессы
«От Москвы до самых до окраин,С южных гор до северных морей,Человек проходит как хозяин,Если он, конечно, не еврей…»
Советский фольклор
Уже известный нам шансонье Алик Ошмянский (Фарбер), записавший альбом «одесских» песен по просьбе члена ЦК КПСС, поделился воспоминаниями о своей работе в приморских ресторанах:
«Во всех городах страны в те времена существовали такие организации, как ОМА — объединение музыкальных ансамблей. В их задачи входило отслеживать репертуар, исполняемый ресторанными коллективами, на предмет идеологии прежде всего.
Я, как человек с высшим музыкальным образованием, также входил в ОМА. Такой получался парадокс, каких было немало при советской власти: днем я заседал в репертуарной комиссии, а вечерами шпилил „7–40“ и „Мурку“ в кабаке или на свадьбе. Как вы думаете, работать в Одессе и не петь одесских песен?! За что же люди будут платить? За песни Серафима Туликова? Нет, конечно. Однажды кто-то где-то услышал, что я пою на идиш, и меня вызвали „на ковер“. „Как так! Вы исполняете еврейские песни!“ — орал какой-то чин из райкома. Я отвечаю на голубом глазу: „Партия говорит, что мы должны быть интернационалистами!“.
Но мой спектакль не прокатил. Меня уволили с должности руководителя оркестра Дворца бракосочетаний, и я стал искать новую работу. И нашел — три года я возглавлял цыганский ансамбль в Тульской филармонии. Объездил с ним всю Россию. Чтобы еврей рулил цыганами — такие парадоксы были возможны только в Союзе…»
