Я замечаю, что мысленно продолжаю говорить «наше поле», а ведь оно теперь принадлежит Шоршу Штайнеману. Он со своей семьёй и в наш дом перебрался, там для них больше места, чем на их Голодном подворье. Но у меня в мыслях это по-прежнему наш дом; я думаю, там, где ты родился, никто другой не может чувствовать себя дома.
Но что толку от этих мыслей.
Я как был неженкой, так и остался таким, но у меня всё-таки две руки, а обращаться с лопатой я научился у старого Лауренца. Кроме того, работа на участке, заросшем сорняками, напоминает мне о матери. Когда она звала меня к себе на помощь в нашем огороде, мне это казалось обузой, но теперь-то я знаю: то было соизволение. Больше всего хлопот доставляет клён, он сеется всюду, и первые его ростки легко выдернуть, но уже через год он так прочно сидит в земле, будто на каждом корешке висит по чертёнку и держит изо всех сил. Господин капеллан сказал однажды в проповеди, что грехи подобны клёну: его семена разлетаются по всему свету, и если не уследишь и вовремя не искоренишь их, то от побегов уже не избавиться. В саду-то можно их подкопать и всё-таки вытянуть; а как быть с грехами, господин капеллан не сказал. Может быть, и сам не знал.
Я боюсь, что клён скоро снова отвоюет этот огород. С тех пор как Аннели заболела, многое изменилось.
Началось всё с того, что она стала прихрамывать, вначале немного, а потом всё больше. Она говорила, что перенапрягла ступню на переходах из деревни в деревню, но она отдохнёт – и всё пройдёт само собой. Но лучше ей не становилось, а наоборот только хуже, на правой ноге она уже почти не могла устоять, и в конце концов она мне разрешила посмотреть, что там у неё на ступне. Вид был безрадостный: большой палец и тот, что рядом, почернели совсем, а следующий уже тоже начал темнеть. Аннели сказала, это от холода и летом дело пойдёт на поправку, но у её пальцев был не только больной цвет, но и больной запах, и я его узнал: такой же запах исходил тогда от гниющей ноги Гени. Она ни за что не хотела заняться лечением, говорила, лекари только усугубляют болезни, но я не оставлял её в покое, как она от меня ни отмахивалась. В конце концов я своего добился, и она прихромала со мной к воротам монастыря, опираясь на меня всей своей тяжестью. К счастью, привратником был новый брат, из граубюнденских, и он меня не знал, иначе бы не исполнил мою просьбу позвать к нам санитара. Брат Косма осмотрел ступню, но ничего не сказал насчёт мази, какую можно было бы нанести, вообще ни про какие лекарства не упомянул, а сказал, что единственное средство – это молиться святому Антонию: дескать, это его огонь воспалился в ступне Аннели, и кроме него этот огонь, гангрену, никто не погасит. На меня он всё это время не обращал внимания, и я уже думал, он меня не узнал, но когда Косма уже собрался уходить, то повернулся ко мне и сказал:
– Спасибо тебе, что вернул моё одеяло.
Про Антониев огонь я раньше только слышал, но никогда не видел. Одни говорят, эта болезнь – наказание небес, другие убеждены, что её изобрёл чёрт; может, правы и те, и другие, а может, и никто. Средства против этой болезни, кажется, нет, только раз кто-то сказал, что от гангрены исцелился один король тем, что пил кровь девственницы, но это кажется мне выдумкой, да к тому же плохой. Мы пробовали молиться святому Антонию, но это не подействовало; следующий палец у Аннели тоже почернел, а потом, похоже, то же самое началось и на другой ноге. Я подумал, что единственный, кто может что-то посоветовать, это Полубородый, и я бы с радостью привёл его к нам, но не мог оставить Аннели одну. В конце концов я выстелил старую тележку соломой как можно мягче и уложил её туда. Другой бы человек стонал и жаловался, а с её болями она имела полное право на это, но Аннели особенная женщина. Когда я выносил её из дома на закорках, она даже засмеялась и сказала:
– А ведь я предупреждала, что тебе придётся когда-нибудь нести меня на горбу.
Толкать коляску с Аннели от Айнзидельна до нашей деревни было самой тяжёлой работой, какую мне приходилось делать в жизни. Несколько раз я был на исходе сил, хоть плачь. Но как-то всё же справился.
Когда мы добрались до деревни, люди думали, что мы явились рассказывать истории, и удивлялись, как мы рано, ведь до Дня святого Мартина было ещё далеко. То, что Аннели восседала в коляске, они объяснили себе так: она уже разленилась ходить пешком и заставляет своего ученика возить её. Айхенбергер уже было собрался созывать всех к себе, ведь слушать рассказы всегда собирались у него в доме, и в этом пункте, мол, он тоже наследует своему отцу, но я сказал, что сперва пусть Полубородый осмотрит Аннели.
Тот сказал, что уже сталкивался с таким случаем и что храп, затруднённое дыхание и чёрные пальцы тут идут в одном комплекте, только возраст Чёртовой Аннели не согласуется, ведь она уже, пожалуй, вышла из детородной поры. Дело в том, что в предыдущий раз его пациенткой была молодая женщина, попытавшаяся избавиться от ребёнка, о котором никто не должен был узнать, и баба-травница посоветовала ей маточные рожки. Это средство и правда способно вызвать выкидыш, но молодая женщина, как видно, принимала чрезмерные дозы и вызвала у себя не только выкидыш, но и гангрену. Аннели сказала, что никогда не слышала про маточные рожки и, значит, никак не могла ими отравиться, но потом выяснилось, что с маточными рожками та же история, как с мушмулой и костянкоплодником, два разных названия одного и того же, и то, что имел в виду Полубородый, как раз и было петушиными шпорами, или спорыньёй. Когда Аннели поведала ему про свой волшебный напиток, он кивнул и только спросил, не было ли у неё после этого странных сновидений, и это послужило окончательным доказательством.
Теперь-то ясно, что произошло: Аннели заметила, что её напиток больше не оказывает желаемого действия, как раньше, и она стала добавлять в свой отвар сначала пять колосков, а потом всё больше. Картины, которые она при этом видела, действительно стали куда более радужными, но сильное средство отравило её организм. Кровь проходила по её жилам уже не так проворно, объяснил Полубородый, плохо поступала в лёгкие, а до пальцев ног вообще не добиралась, а без крови любая часть тела гибнет. Аннели ещё повезло, что дело не дошло до пальцев рук, как это случилось у той молодой женщины: на одной руке ей пришлось отрезать все пальцы, кроме большого. Пальцы ног Аннели уже не спасти, во всяком случае на правой стопе, и если их оставить, гниение распространится дальше.
Я ожидал, что Аннели откажется, ведь по её ремеслу ей необходимы ступни, но она сказала:
– Ну если надо, значит, надо.
Про операцию мне не хочется вспоминать. Для меня это было ещё хуже, чем когда отрезали ногу Гени, потому что тогда я мог помогать, а здесь мог только стоять. Отрезать такие пальцы ничего не стоит, Полубородый не воспользовался даже пилой, он откусывал их большими щипцами. Аннели же не потеряла сознание, как тогда Гени, и было видно по её лицу, какую боль она испытывает, но она ни разу даже не вскрикнула.
Полубородый сказал, что когда-нибудь она, возможно, будет ходить, но не скоро, сперва должны зажить раны, а это потребует времени. Везти её назад на тележке и дома ухаживать за ней – об этом нечего было и думать, второй раз такую дорогу ей не одолеть. И так я остался с Чёртовой Аннели в родной деревне, хотя уже и не в родном доме.
Семьдесят третья глава, в которой появляется чужак
Мы с Чёртовой Аннели жили теперь на голодном подворье Штайнемана; двое ребят из деревни помогли мне завезти тележку в гору. Полубородый по два раза в день заходил к нам и смазывал раны; он говорит, что ещё не видел, чтоб у пациента так быстро шло заживление. Он приписывал это не своему искусству врачевания, а видел причину в самой Аннели, потому что она не стенала о потерянных пальцах и строила планы на будущее, когда снова сможет ходить. Она даже шутила, а это мне видится высшей формой отваги. Несколько дней назад она сказала:
