Нападение на Айнзидельн, сказал Гени, было для герцога как раз такой обидой; собственно, его честь требовала, чтобы он устранил обиду и защитил монастырь. Теперь, по прошествии времени, герцог не может просто так забыть об этом, он обязан что-то предпринять, причём что-то публичное, чтобы другие могущественные люди увидели и сказали: «Он им показал, где сидит Бог». А раз это так, говорит Гени, потому что речь идёт о чести и в принципе больше ни о чём другом, то правитель и его советники придумали, что предложить герцогу.
– Правитель и ты, – поправил я его, но он отмахнулся: мол, не настолько он важен.
Но мне не следует представлять дело так, продолжал он, что можно запросто пойти к герцогу и сказать: «Мы считаем, надо сделать так-то и так-то». За такое ты схлопотал бы только решительное «нет», ещё и в грубой форме, и это всё опять же из-за чести. Герцогу Леопольду внешние формы ещё важнее, чем всем другим, ведь ему всего-то двадцать пять лет, а молодые люди, я это знаю по Поли, охотно играют в обиженного и становятся строптивыми. Нет, если ты хочешь чего-то добиться от этих людей, следует продвигаться крохотными шажками и надо быть всегда наготове согнуть спину и дать снять с себя стружку, по-другому благородные люди не привыкли. Кроме того, необходимо позаботиться о том, чтобы вышестоящий мог убедить себя, что это не предложили ему, а он сам придумал. Для этого нужно выбрать подходящий момент; так сурка весной ещё можно выманить из его норы, а летом уже нет. Итак, правитель ведёт переговоры с герцогом, ни разу с ним не встретившись, потому что Леопольд мог бы воспринять такой разговор за свою слабость. Вместо этого какой-нибудь купец из Швица приезжает якобы совершенно случайно и якобы по своим делам в то место, где как раз пребывает двор, знакомится там, как положено, с секретарём секретаря и за торговыми делами рассказывает ему, что есть, мол, идея, которая могла бы понравиться герцогу, безвредная для того, кто может донести её до ушей герцога. И этот унтер-секретарь идёт с этой идеей к обер-секретарю, а тот к ещё более высокому чину, а из швицерских там тоже присутствует кто-нибудь более важный, потому что такой секретарь или министр тоже имеют собственную честь и не разговаривают с кем попало. Вероятно, каждый, кто передаёт предложение на более высокую ступеньку лестницы, всегда при этом говорит, что он ничего не хочет сказать, ведь может быть так, что герцогу это не понравится. Но ему нравится, тем более что скоро он уже полагает, что это была его собственная идея, а когда герцог так считает, ему уже никто не станет возражать. В заключение верховный министр договаривается в полной секретности с верховным представителем Швица, а кто был этот представитель, не догадается даже такой сочинитель историй, как я.
И я действительно не догадался и всё ещё не могу поверить: то был граф фон Хомберг, тот самый, с которым дядя Алисий разругался, упрекнув его в том, что он без мыла влезает в задницу к Габсбургам. Господин фогт имперских земель тоже не изменил своего мнения в этом пункте, считает Гени, но вместе с тем он хотел быть в ладу и со швицерскими, в конце концов его родовой замок находится в Рапперсвиле. Только, разумеется, никому нельзя знать о его участии во всём этом деле, и мне тоже лучше всего тут же забыть об этом.
Таким обстоятельным образом всё это устраивается, но теперь все пути уже вымощены, все втулки смазаны, и если никто в последний момент не вставит палку в колёса, телега поедет.
Решение, которое они нашли, выглядит так: герцог устроит верховую поездку по своим землям, время для этого уже назначено, и он проедет как раз по тем областям, в которых оспаривается принадлежность к его владениям. Он сделает это со всеми символами своего господства, со знамёнами и герольдами и вообще со всей свитой, как полагается герцогу, и тем самым покажет, что господин здесь он и больше никто другой. Потом, если никто не попытается воспрепятствовать его проезду, он сможет торжественно возвестить, что он в своём герцогском великодушии прощает своих подданных из Швица за их нападение, тем самым он покажет не только свою власть, но и своё благородное сердце, и его честь будет восстановлена.
– А если кто-то всё же встанет ему поперёк дороги? – спросил я.
– Как раз этого и нельзя допустить, – ответил Гени. – Для того правитель и разослал нас, меня и других таких же, всюду, чтобы мы предотвратили такую возможность на местах.
Мол, всё это, конечно, не героическое решение, но героическими деяниями ещё ни одна мать не сделала своих детей сытыми. Если герцогу требуется история, в которой он вышел победителем, то надо дать ему спокойно рассказать эту историю, она никому не причинит зла, а ведь лучше меня никто не знает, что потом придумают другую, и из победителя всегда можно будет сделать побеждённого.
Я спросил, когда именно должен состояться этот конный марш, но это было единственное, чего Гени не хотел выдать даже мне.
– Не будешь знать – не проговоришься, – сказал он. – Это станет известно в самый последний момент, чтобы никто не смог подготовить какие-нибудь помехи.
Как хорошо, что Гени может говорить со мной обо всём. Но самое лучшее то, что он вообще снова здесь.
Семьдесят шестая глава, в которой Гени исчезает
Никогда, никогда, никогда не следует думать, что дела пошли лучше, они всегда идут только хуже. Чем больше чему-нибудь радуешься, тем больше потом огорчение. Надежду изобрёл сам чёрт, чтобы ловить нас на эту удочку; всегда, как только мы начинаем верить в улучшение, он выдёргивает это улучшение у нас из-под носа, а если мы потом ещё и жалуемся и стенаем, это для него как музыка. Господь Бог устранился от нас на небеса и даже вид на Землю завесил тучами, чтобы побыть в покое; то, что творится там внизу, его больше не тревожит. А если какая жалоба и долетит до него туда, он заглушает её громом или приказывает своим херувимам погромче петь Аллилуйя, чтобы не слышать посторонних звуков. Мир он передал в распоряжение сатаны, и тот выдумывает каждый день новые пакости и никак не может наиграться ими. В преисподней уже и огонь погас, ведь когда сатане дозволено править миром и никто не протестует, то преисподняя повсюду.
Я знаю, такие мысли нельзя пускать к себе в голову. Благочинный Линси часто говорил в проповедях, что когда человеку плохо, как раз и надо верить в Божию милость, всё остальное грех. Но хорошо ему говорить с его-то животом: самое худшее, что с ним случалось, это когда его повариха зажаривала ему всего двух голубей, а ему хотелось ещё и третьего. Если такое, как сегодня, это милость, то она так надёжно спрятана, как золотые монеты у Поли в конских яблоках: надкусишь – и только вони полон рот. Нет, мы просто надоели Господу Богу, он больше ничего не хочет знать про нас. Или даже смотрит на чёрта и думает: а что, это даже весело – мучить людей. И никто из ангелов или святых не решается ему противоречить. Разве что Божья Мать горестно качает головой.
Не успели порадоваться солнцу, как снова гроза с градом. Вот так же было и со мной, и никакой град не мог быть хуже этого. А ведь я действительно понадеялся, что теперь всё наладится, герцог только проскачет верхом по нашей долине, и в мире всё станет как раньше. Гени тоже на это рассчитывал, а ведь на Гени я всегда мог положиться, и даже когда он потерял ногу, всё равно остался надёжным.
«Потерял ногу». Лучше бы я даже в мыслях не произносил эти слова, потому что именно так и случилось.
И теперь я боюсь за него. По мне так лучше бы заявился герцог и его солдаты убили меня, только бы мой брат остался жив.
Сегодня утром он услал меня в Эгери, на ярмарку по случаю Дня святого Мартина: раз мои друзья отправились туда, то мне негоже отрываться от друзей, я, дескать, так хорошо ухаживал за больной Аннели, что могу себе позволить отдохнуть. И она его поддержала: мол, ей будет даже кстати один день меня не видеть, а то я намозолил ей глаза и надоел вопросом, не надо ли ей чего. Она сердится, что по сей день не может как следует ходить; а ведь она всегда начинала своё странствие по деревням ещё до святого Мартина. Гени подарил мне три монеты, чтобы я на ярмарке мог себе что-нибудь купить.
