– В такой операции есть и свои преимущества: в ближайшую зиму у меня будет мёрзнуть меньше пальцев.
Она уже пыталась сделать первые шаги, у неё мало чего получилось, но она не может расслабляться, ей противно, что мне приходится таскать её на себе в отхожее место, я хоть и славный компаньон, но мало кому нравится испражняться в компании.
Дом у Штайнемана никудышный, худой, но я не чувствую себя обязанным его латать. Нам здесь не оставаться навечно; как только Аннели хоть как-то начнёт ходить, мы пустимся в путь. А пока у меня было много времени обследовать деревню. Хотя я и вырос здесь, но казался себе гостем.
На кладбище я нашёл много новых могил: близнецы Итен лежали рядом со старым Лауренцем, а вторая жена Хофштеттена, как и первая, умерла родами; деткам скоро придётся, пожалуй, привыкать к третьей матери. Если бы можно было зарабатывать деньги на смерти, мы были бы богатой деревней; но пока что прибыль со смерти получает только Мочало-Лауренц. Я его встречал, он важничает так, будто сам лично изобрёл погребение мёртвых, а не принял ремесло по наследству. За старым Лауренцем ему не пришлось долго ухаживать, он мне рассказал, что через несколько недель тот просто не проснулся однажды утром.
От Мочала же я узнал, что из звена Поли за это время получилось большое дело, теперь во многих деревнях уже есть нечто похожее, и они все работают слаженно, но в строгой тайне, больше не должно так получиться, чтобы противник заранее узнал их планы, как это было при нападении на монастырь. Они замышляют что-то важное, сказал Мочало, очень большие дела, но никакие детали он не может мне выдать. Больше всего засекречено имя главнокомандующего, его знают только командиры подразделений, то есть в нашей деревне знает только Поли. Для всех остальных он известен лишь по званию, его называют колонелло. Я мог догадаться, кто скрывается под этим званием, но ничего не сказал; если Мочало этого действительно не знает, пусть он узнает это не от меня, а если он знает, но не хочет мне выдать, пусть и дальше спокойно думает, что я не имею об этом понятия. Я боюсь одного: если моя догадка верна и в деле действительно замешан дядя Алисий, то ничего хорошего из этого не выйдет.
В остальном в деревне всё так же, как было всегда, каждый делает свою работу, а по воскресеньям все идут в Заттель к мессе. Господин капеллан изобрёл собственный метод, чтобы соблюсти интердикт и всё-таки обойти его: он служит мессу только для себя одного, говорит он, но забывает при этом закрыть двери церкви; если потом совершенно случайно там окажутся к этому времени другие люди, он в этом не виноват. Вообще же, кажется, этот суп уже остыл; большого разбирательства с герцогом, пожалуй, не будет. По крайней мере, пару дней назад я ещё думал так. А потом случилось то, над чем я думаю до сих пор.
Дом Штайнемана находится на том же склоне, где расположена и бывшая времянка Полубородого, только в нижней его части, где не такая крутизна. Из деревни сюда ведёт узкая дорога, а выше уже только тропа, да вдобавок и не очень-то хоженая, надо точно знать, чтобы вообще найти её. В таком месте трудно оказаться случайно, скорее всего туда могут забрести только люди, которые хотят остаться незамеченными, поэтому воспользовались тропой контрабандистов. Человек, спутавший все мои мысли, явился именно этим путём. Это было в воскресенье ближе к вечеру, и Аннели снова делала попытку пройти несколько шагов; когда она опирается о мою руку, ей удаётся пройти уже всю комнату, пока не начнутся сильные боли. В тот раз она уже снова легла на свой соломенный тюфяк, а я сидел перед домом на осеннем солнышке и занимался резьбой по дереву. Так хорошо, как это делал резчик в Айнзидельне, у меня не получалось, но у меня была задача научить Аннели играть в шахматы, а для этого требовались фигурки. С того места, где я сидел на скамейке, мне было хорошо видно издали, как человек спускается по склону; сперва казалось, что он хорошо держится на ногах, но чем ближе он подходил, тем больше прихрамывал, как будто вывихнул ступню на крутой тропе. Человек был мне незнаком, и я удивился, чего он ищет в наших краях; контрабандистом он не был, те не ходят с пустыми руками. Я встал поздороваться с ним, но и нож тоже держал в руке; часто приходится слышать о бродягах, они нападают на людей, и надо всегда быть наготове, чтобы защититься; Полубородый тоже так считал.
Когда мужчина был уже в нескольких шагах от дома, он вдруг упал на колени, прямо-таки рухнул и слабым голосом сказал:
– Господом Богом прошу, дай попить!
Я вынес ему воды, и он сказал, что я спас ему жизнь. Конечно, это было преувеличение, уж до колодца бы он добрался, а наш ручей был ещё ближе, чем колодец. И на голод он пожаловался, и я вынес ему кусок хлеба. Он так преувеличенно благодарил, как будто я преподнёс ему свежеиспечённую пышку. По его выговору я заметил, что пришёл он не совсем издалека; он говорил, как все в нашей местности. Я выждал, когда он съест хлеб; потом спросил, кто он и откуда.
Он ответил, что с ним произошли ужасные вещи. Он из деревни, такой маленькой, что у неё даже названия нет.
– Земля, которую мы возделываем, принадлежит монастырю, а мы всегда были простыми людьми, не более богобоязненными, чем другие, не стану врать, но уж точно не плохими. Конечно, бывает и так, что не вся деревня идёт в воскресенье к мессе, путь до ближайшей церкви дальний, а если прошёл дождь, то месишь ногами грязь. С монастырским фогтом у нас тоже бывали разногласия, но до споров дело не доходило, и в нападении на монастырь из наших никто не участвовал. И тем не менее на святого Бонифация к нам в деревню прискакал целый отряд рыцарей, габсбургских солдат в тяжёлых доспехах, страх пробирает от одного их вида. Командир их кричал: вы все, мол, еретики, бунтовщики против герцога, но теперь вы будете наказаны, и другим деревням в земле Швица будет то же самое, одной деревне за другой. Потом он приказал своим людям поджечь крыши домов, а женщину, которая хотела преградить им путь, они просто затоптали. Копытами тяжёлого боевого коня.
Он закрыл лицо ладонями и всхлипнул.
Не все люди плачут одинаково, это я не раз замечал ещё на кладбище. У этого человека получалось так, как мы в детстве передразнивали какого-нибудь маленького плаксу.
– Вскоре все дома горели ярким пламенем, – продолжил он свой рассказ, – они же все были крыты деревянным гонтом или соломой, хватило бы одного факела на всю деревню. Солдаты согнали в кучу всех мужчин, мы сперва думали, что их уведут как арестованных, но потом командир внезапно отдал другой приказ и…
И он снова заплакал, закрыл лицо руками, а потом сказал очень тихим голосом:
– Они теперь убиты, все, все, все. Не только мужчины, но и мальчики, даже маленькие. Потому что, дескать, из них вырастут только бунтовщики. А что они сделали с женщинами и с девочками, это я не могу описать, от греха подальше.
– А ты сам? – спросил я.
– Мне повезло, – ответил он. – Если можно назвать этот ужас везением. Я в этот день уходил в лес набрать для моей жены ежевики, она её так любит, жена была беременна нашим третьим ребёнком, и её сильно тянуло на ягоды. Но поесть их ей так и не довелось, потому что рыцари… Я не могу выговорить, что они с ней сделали. Она не выжила.
– А твои дети?
– Убиты, – сказал он. – Оба мальчика убиты, и мне пришлось это увидеть. Я из лесу заметил дым и побежал со всех ног тушить. Потом услышал голоса солдат и спрятался. Деревья стоят вплотную к деревне, и я оттуда всё увидел. Пришлось увидеть. Сделать я ничего не мог, их было много, а я один. Когда солдаты потом ускакали, я хоронил мёртвых. Мою жену, моих детей, моих соседей, моих друзей. Всю деревню. Для каждого отдельная могила. Потом убежал в чём был. Я никогда не был богатым человеком, но теперь я самый бедный человек на земле.
– А почему пришёл именно сюда? – спросил я.
– Сперва я пошёл в Айнзидельн. Хотел рассказать аббату, какое страшное преступление было совершено, в конце концов, мы же все монастырские крестьяне, и я думал, он бы это непременно пресёк, если бы знал. Но оказалось, он знал и сострадания у него к нам было не больше, чем у камня. Он сказал, что это справедливое наказание за нападение на монастырь и всей долине будет то же самое. И когда они запирали за мной дверь, я слышал, как монахи смеялись.
