– Но зачем?.. – Свой вопрос я не договорил, потому что уже знал ответ. Дело было в деньгах. На которые он, конечно, не построил бы никакую часовню, а набил бы себе мошну.
Аннели, должно быть, прочитала эту мысль у меня на лице, потому что кивнула и сказала:
– По сути у него такое же ремесло, как у нас с тобой. Он ходит из деревни в деревню и рассказывает истории. И живёт, пожалуй, с этого получше нас с тобой.
А ещё она сказала, самое худшее в этом не то, что некоторые люди попадаются на эту уловку, кто верит глупостям, тот сам виноват, а то, что такие истории обретают собственную жизнь и когда-нибудь их становится уже не отличить от действительности. Сперва в неё поверит один, потом многие и, наконец, все, это как у крестьянина в хлеву заводится моровая язва: сперва перестаёт есть одна корова, потом рано или поздно чахнут уже все, и с этим ничего не сделаешь. В нашем случае особенно плохо то, что люди начинают верить в способность Габсбургов нападать на беззащитные деревни и в то, что монастырские над этим только смеются, ведь тогда они враги раз и навсегда, прямо-таки черти, а с чертями нельзя иметь дело или разумно говорить, с ними надо сражаться чем придётся. Кто распространяет такие истории, должен принимать в расчёт не только свою выгоду, но и войну, а война ещё никому не принесла ничего хорошего, огонь во время пожара тоже не разбирается, приличного ли человека дом уничтожает или плохого.
Я сперва думал, Аннели преувеличивает, не так уж и важны эти истории, но теперь думаю об этом по-другому. В нашу деревню этот человек так и не спустился, но ведь повсюду он уже побывал и, может быть, потому он и ходит так криво, что люди уже наполнили его мошну так, что он еле несёт её. История о набеге на деревню приходит к нам теперь со всех сторон, всякий раз немножко по-другому; один раз люди герцога не убили мужчин, а отрубили каждому кисть руки, другой раз они не изнасиловали женщин, а угнали их в плен. С каждым пересказом история разрастается, скоро это будет не одна какая-то деревня, на которую напали, а две, три и больше, потом у кого-нибудь объявится дядя, который повстречал на большой дороге толпу оголодавших беженцев, у другого племянник расскажет, что видел сожжённые дома своими глазами или хотя бы знает лично того, кто их видел, и чем пространнее разрастается история, тем правдивее она становится для людей. Настроение в нашей деревне полностью перевернулось: всегда проповедовавшие разум и примирение уже не раскрывают рта, зато Поли со своим звеном получает преимущество и получает поздравления с победой в битве, которая ещё не состоялась. Они не только навлекают на себя столкновение, но прямо-таки призывают его, даже Полубородый, который во всём прочем человек разумный, но только не в вопросе Габсбургов. Аннели полагает, что с этим ничего не поделаешь, драка будет в любом случае, можно только надеяться, что не очень большая. Слишком многое просто накопилось и накипело, или, как она говорит: «Если очень долго ел и давился, тебя обязательно вырвет».
Семьдесят пятая глава, в которой много говорят о чести
Когда в раннем детстве я чего-нибудь боялся, наша мать всегда говорила: это оттого, что я слишком много фантазирую и выдумываю всякие ужасы. Иногда я своими собственными мыслями мог нагнать на себя такого страху, что успокоить меня не мог никто, кроме Гени. Однажды в горах случился небольшой обвал, и хотя ничего плохого при этом не стряслось, я целыми днями потом не выходил из дома в твёрдом убеждении, что меня убьёт обломком скалы. Поли ещё усилил мой страх подлым образом, сказав полную глупость: мол, он видел, как шатается вершина горы; или господин капеллан в проповеди сказал, что на улице можно ходить только на цыпочках. В конце концов Гени просто повёл меня за руку и показал, что горы находятся слишком далеко, чтобы убить нас. Но успокоился я не столько от его объяснения, а просто оттого, что мой старший брат не боится.
И теперь, когда я уже гораздо старше, Гени снова избавил меня от страха, что может быть война.
Он снова в деревне, причём приехал он таким образом, что я едва мог поверить, а именно: в паланкине, как тогда доктор-юрист. Ему самому это было неудобно, он предпочёл бы приехать верхом на муле, сказал он, да хоть бы и на осле, но правитель настоял на паланкине, и у него были на это причины. Я рад, что есть такие люди, как он, эти люди не умнее всех прочих, но у них больше времени на размышления, ведь им, в конце концов, не приходится работать целыми днями, пока не валишься с ног от усталости. Когда им кто-нибудь рассказывает, что на некую деревню напали и сожгли её, то они не верят этому, а засылают кого-нибудь с проверкой, а когда посланный возвращается и говорит, что не нашёл такую деревню, тогда они знают, что их обманули, и не делают никаких глупостей. А в первую очередь они определённо не хотят никакой войны, потому что потеряют от войны гораздо больше, чем обыкновенный крестьянин. У крестьянина солдаты могут забрать колбасу из коптильни или, если дела совсем плохи, могут спалить его дом, но колбасу можно начинить новую, а дом отстроить заново. А больше у него ничего не отнимешь, потому что нечего отнять, ведь далеко не у каждого крестьянина под ростками бобов зарыт горшок с дукатами. А лучшие люди в схватках теряют многое, поэтому они осторожнее; у кого двор полон кур, тот не станет приманивать лису.
Как я уже сказал, Гени доставили в паланкине, что того дворянина, а причиной было то, что все должны были увидеть, что прибыл не какой-нибудь там обыкновенный Гени, а некто важный; правитель полагал, так люди будут его слушаться, когда дойдёт до дела, а именно это скоро станет очень важно. Гени жил у нас с Аннели, и у нас было достаточно времени для бесед; то, для чего его послали сюда, ещё не наступило, да он был и не единственный посланный от правителя, их было много, и у всех было одно и то же задание.
Гени не должен был всё это рассказывать мне, но ведь я его брат, а кто же выдержит долго держать язык за зубами. Но я ему клятвенно обещал не разносить никакие слухи.
Он сказал, что мне не надо тревожиться из-за нападения или войны, в конце концов ведь уже октябрь, то есть прошло почти два года с того дела в Айнзидельне, и кроме интердикта и отказа в монастырских волах для пахоты пока что не случилось ничего плохого. Причина этому не в том, что у аббата или герцога есть дела поважнее, и не в том, что про нас просто позабыли, но всё это время велись переговоры, пусть и негромко, пусть и не на рыночных площадях, а в тишине, без того, чтобы об этом трубили герольды. Делегации чуть ли не тайком пробирались друг к другу – по его словам, как молодые люди из враждующих семейств, чтобы никто не знал, что они тайно встречаются. И хотя формально мир не заключён, но есть такой вид договорённости с герцогом, не написанный на пергаменте и не скреплённый печатью, но на словах, только никому пока не надо про него знать, иначе он не будет действовать. Собственно, дело в том, и это предпосылка для всего остального, что герцог Леопольд не так уж сильно заинтересован в монастыре; с тех пор как его брат коронован в короли, но вместе с тем корону получил и один из Виттельсбахов, у Леопольда есть куда большие проблемы. До нападения на монахов ему и дела нет, но если кто нападает на них и остаётся безнаказанным, это наносит вред его герцогской чести, это и есть отправная точка, из которой следует исходить. Могущественные люди, сказал Гени, не то что мы, им не приходится каждый день беспокоиться о том, чтобы в суповом горшке была не только вода; им мало того, что постель мягкая, а огонь в камине жаркий. Им ещё подавай то, что обычные люди не могут себе позволить, а именно честь. Для графа или герцога нет ничего важнее этого, сказал он, они упиваются этим, как Кари Рогенмозер вином, и в точности как Рогенмозер не могут утолиться тем, что есть. Каждый барон хочет стать графом, а когда ему это и впрямь удаётся, у него нет времени порадоваться этому, он уже соображает, как бы добавить себе на герб ещё и княжескую корону, и так далее. Если такого обидишь – а для этого достаточно любого пустяка, – ему уже нет покоя, обида должна быть отомщена, иначе остальные аристократы будут меньше тебя уважать.
