После этого он, мол, решил ходить по деревням и предупреждать людей, потому что беда, постигшая его деревню, в любое время может случиться в любом другом месте. И он собирает деньги, чтобы на том месте, где стояли их дома, соорудить часовню. Тогда остаток своей жизни он проведёт в молитвах, молитвах и ещё раз в молитвах.
И он снова расплакался, даже громче прежнего, и мне стало так жаль его, что я решил отдать ему мой динарий. Монета всё ещё была зашита в подгибе моей тужурки, и я сказал ему подождать меня здесь, перед домом. Он ничего не ответил, а всё продолжал всхлипывать.
Я ушёл в дом и уже взял в руки тужурку, но тут Аннели сказала:
– Что ты собираешься сделать?
– Помочь бедному человеку хочу.
– Я тебе это запрещаю, – сказала она к моему удивлению.
– Он пережил страшное. Ты бы тоже для него всё сделала, если бы услышала его историю.
– Я её слышала, – сказала Аннели. – Не такие уж толстые здесь стены. Этот человек врёт тебе на чём свет стоит. Единственное, что ты можешь ему дать, это пинка под зад.
Семьдесят четвёртая глава, в которой ложь распространяется
На самом деле я не поверил Аннели, но всё же она меня насторожила, я стал подозрителен и, когда снова выходил, прихватил свою палку с инициалами святого Христофора. Я вознамерился не сразу отдать мужчине деньги, а сперва расспросить его в подробностях, но он не дождался меня, а сразу сбежал. Ведь звук проникает сквозь тонкую стену не только в одном направлении, и он, должно быть, услышал слова Аннели. Ещё с порога я увидел, как он убегает вверх по той же тропинке, по которой спустился, причём довольно шустро, а ведь склон был чем выше, тем круче. От хромоты не осталось и следа, так что он не вывихнул ступню, как я подумал раньше, просто заметил меня издали и решил прикинуться заодно и калечным, чтобы с самого начала разжалобить меня. И я попался на его хромоту.
Аннели не стала меня высмеивать, когда я вернулся в дом, она по мне увидела, что я и без того чувствую себя одураченным. Я спросил, как она смогла раскусить человека только на слух, и она ответила, что с самого начала не поверила, потому что если бы такие страсти произошли на самом деле, мы бы о них уже давно услышали.
– У слухов ноги быстрые, – сказала она. – Тем или иным путём они добираются повсюду.
Но это, мол, было поначалу лишь подозрение; но очень скоро она удостоверилась, что имеет дело с человеком своего ремесла.
– В историях я кое-что понимаю, и в его сочинении было больше дыр, чем в рубахе нищего. Ты правда ничего не заметил?
Мне пришлось признаться: нет, я ничего не заметил.
На то ты и подмастерье пока что, сказала Аннели, и ещё далеко не мастер. И потом она стала выпытывать у меня, как брат Финтан, когда мы должны были ему перечислить все чудеса, совершённые святыми из монастырской церкви.
– Откуда этот человек пришёл?
– Из маленькой деревни.
– Как она называется?
– Он сказал, она такая маленькая, что даже названия не имеет.
– Ты много знаешь деревень без названия?
– Вообще-то ни одной.
– А почему ни одной?
На это я не знал ответа, и Аннели сама его дала:
– Потому что таких деревень не бывает. Только в плохо придуманных историях.
– Ты думаешь?..
– Я не думаю, я знаю. Где бы человек ни обосновался, это место получает название, так было всегда, и так всегда будет. Как только Ева перестала быть ребром, а стала женщиной, она первым делом, вероятно, спросила Адама: «Как называется место, где мы находимся?» – и он ей ответил: «Оно называется Эдемский сад».
– Но ведь могло всё же быть…
– Нет, – сказала Аннели с таким же строгим лицом, как у брата Финтана, когда перепутаешь двух покровителей, – как раз не могло. Места без названия есть только там, где ещё никогда не было человека. Как в твоей истории про шведов, когда они впервые увидели долину Швиц. Что там произошло? Двое братьев боролись не на жизнь, а на смерть за то, чтобы это место называлось именем одного из них. Настолько важно имя.
– Может, это совсем новая деревня и люди ещё не успели дать ей… – Я даже не договорил до конца, потому что сам заметил, что это не может быть объяснением, а может быть только глупой отговоркой.
– Вот то-то же, – сказала Аннели. – Во-первых, место с домами, которые можно поджечь, никак не может быть совсем новым. И во-вторых, даже если бы оно образовалось только вчера, никто бы никогда не сказал: «Простите, у нас ещё руки не дошли дать нашей деревне название». И кто говорит такое, тот говорит неправду, а кто лжёт в чём-то одном, лжёт и во всём остальном. Почему он не захотел сказать нам название?
– Потому что такой деревни нет?
– Может быть, она и есть. Но того, что он рассказал, там совершенно точно не было. Он навешал тебе на уши не просто медведя, а целое медвежье семейство. Потому что в безымянной деревне некого расспросить, что же там произошло на самом деле. Или не произошло.
Когда Аннели начинает говорить, ей сразу становится лучше или, может, наоборот: ей снова становится лучше, и поэтому она начинает говорить. Это ей и правда доставляет удовольствие – перечислять мне всё, чего я не заметил. У неё даже щёки разрумянились.
– Как раз ты должен был обратить на это внимание, – сказала она. – В конце концов, ты достаточно долго работал на старого Лауренца.
– А это при чём?
– Сколько времени нужно, чтобы выкопать могилу?
– Два часа или три. А если земля очень сухая или твёрдая, то иногда и больше.
– Скажем, два часа на одну могилу. А он говорит: один похоронил всю деревню. Мужчин, женщин и детей. Для каждого могила. Сколько времени понадобится на десять могил? Или на двадцать? Или на пятьдесят? Трупы будут ждать, не портясь, когда, наконец, будет выкопана последняя могила? И если ты уже начал подсчёт, скажи мне заодно, где он взял лопату, когда все строения в деревне сгорели? Ну?
– Я идиот, – сказал я, но Аннели с этим, к моему удивлению, не согласилась.
– Нет, – возразила она. – Ты не идиот. Ты не задумался над этим только из сострадания, а уж этого стыдиться не надо. Но человек, который учится ремеслу у меня, должен быть внимательнее. Я уже сто раз тебе говорила: можно рассказывать о чём угодно, про чёрта, про колдунов или лесных духов, и к этому можно выдумывать что угодно, потому что такое никто не может перепроверить. Но если ты рассказываешь про птичку, она должна летать, а не плавать, а солнце должно светить днём, а не ночью. Потому что это всё знакомо людям, и если тут не сходится какая-нибудь мелочь, это испортит всю историю. Так же, как этот человек испортил собственную историю. Уже в самом начале он сказал такое, что не может быть правдой. Догадываешься, что я имею в виду?
Я не догадывался, и тут Аннели заставила меня изнемогать от любопытства. Она проголодалась, как это с ней всегда бывает при разговорах, и велела мне принести ей ломоть хлеба и кружку сидра. От нетерпения я был не очень услужлив, но всё же радовался её аппетиту, потому что он означал её выздоровление. Наконец она вытерла рот, а последнюю корку ловко припрятала под платье; она так привыкла к этой уловке, что прибегала к ней даже с собственными вещами.
– Когда, по его словам, случилась эта придуманная история в его сочинённой деревне? – спросила она.
– На святого Бонифация.
– И тут тебя ничего не смущает?
– Из-за Бонифация?
– Будь так любезен, – сказала Аннели, – поди сорви пару нарциссов. Что-то мне прямо захотелось им порадоваться.
На секунду я подумал, что она снова скатилась в другой мир, куда можно попасть только со спорыньёй.
– В это время года нарциссы не цветут, – сказал я.
– А спелая ежевика на святого Бонифация бывает? В начале июня? Да столько, чтобы пойти в лес и набрать, чтобы порадовать беременную жену? Да так увлечься сбором ягод, что в деревню вернуться только тогда, когда там давно уже свирепствовали злые рыцари? Чтобы стоять за деревом и всё видеть, а самому остаться незамеченным, целым и невредимым? Если бы это сказали хотя бы Феликс и Регула или святой Киприан, это звучало хотя бы правдоподобно. Или уж придумал бы для своего вранья что-нибудь другое, не ежевику. Поверь мне, Евсебий, если бы ты сочинил такую дырявую историю, ты бы быстро перестал быть моим подмастерьем.
