— …Можно сказать, на моих глазах все и случилось! Иду на своей «лайбе» встречным курсом. Вдруг слышу: на другой стороне — бах-тарарах! Ну, понятное дело, прижимаюсь к тротуару, по тормозам — к ним бегу через дорогу. Век такого чуда не видел! «47–47» следом ведь за Соловьевым шла, следом. Ну ладно бы в бампер ему врезалась, в багажник — обычное дело. Но чтобы левую переднюю дверцу достать… Специально если стараться — и то не получится. А у этого — у Блондина, значит, — очень даже хорошо вышло! Когда я подбежал, оба рядом уже стоят — Соловьев и Блондин. Понятное дело, разговаривают крупно.
— Я вас попрошу, свидетель Зуйков, пожалуйста, поподробнее, — попросил Еланцев. — Кто говорил, что говорил.
— Ну что в таких случаях говорят! Соловьев криком кричит: ослеп, что ли, или зенки залил? А тот, Блондин, молчит. Стоит белый как мел — и молчит. Мне даже немного жалко его стало. Эх ты, говорю ему, небось первый день выехал? Кивает головой: первый, мол, точно. Мне понравилось тогда, как он ведет себя. Культурно. Другой бы кто — хоть и виноват, а все равно орал бы, что не он правила нарушил…
— Внешность Блондина. Может, что-нибудь особенное бросилось в глаза?
— Нет.
— Опознать сумеете?
— Это — да! Хоть днем, хоть ночью!
— Поздний час ведь был.
— Вы что — вокзальную площадь не знаете? Светло, как днем. Крептоновые, что ли, лампы…
— …У нас, таксистов, так: у кого что случится — все равно как собственная твоя беда. Без разницы. Потому и остановился. Да разве я только? Ни один не проскочил, кто там был. Так? Братство, как, доложу вам, на фронте.
— Об аварийщике, свидетель Путко, что скажете?
— Подлец он распоследний — вот что я скажу!
— Пожалуйста, опишите его. Рост, внешность, одежда.
— Моего роста. 180 сантиметров, чуть больше, чуть меньше. Волосы белые. И сам — белолицый. Худой. Нет, худощавый, так правильней. На подбородке ямочка.
— Красивый?
— Шут их, нынешних, знает. Не понимаю ни шиша в ихней красоте — что у хлопцев, что у девчат. По мне, так мозгляк он, сморчок — больше никто.
— Расскажите, Путко, что вы увидели на месте аварии?
— Ну что! Аварию, значит, и увидел. Перво-наперво удивился: как это догоняючи можно в бок врезаться? Спрашиваю у артиста этого: ты что — с нового набора? Да, кивает головой, с нового.
— Простите, Путко, я хочу уточнить. Вы уверены, что именно вы спросили у него насчет того, не новенький ли он, а не кто-нибудь другой? Водитель Зуйков, например.
— Нет, Зуйкова я вообще не видел там. Но может, просто не заметил. А спросил я — тут вы не сомневайтесь, товарищи.
— И еще. Он кивком подтвердил, что с нового набора? Или — сказал это?
— Одну минутку… Ага, так. И кивнул, и сказал. То и другое, значит.
— Голос. Не привлек ли он чем-нибудь вашего внимания?
— Нет, не усек. Да и то: одно только слово, считай, он и сказал…
— …Соловьев говорит ему… ну, этому… давай, говорит, права. Сейчас, отвечает. И полез к себе в машину. Я еще подумал: ну, салага, нет чтобы при себе документы носить!
— Скажите, свидетель Арсеньев, он дверцу закрыл за собой, когда в машину влез?
— Не обратил внимания.
— Он скоро вышел из машины?
— В том-то и дело, что нет! Тогда я… Стоп! Дверца была не захлопнута, а только прикрыта! Я приоткрыл ее, вижу — там пассажир у него на правом сиденье впереди, так он у него, у пассажира, показалось, за пазухой шарит. Ты что, говорю, совсем от страха опупел? По чужим карманам шаришь? А он: да кореш это мой, в доску пьян! Водка у него должна быть. Я ему, с подковыркой такой: свою, герой, надо иметь! Он вроде как со смешком: добавок не помешает! Ну я и отстал. А в мыслях: хоть и салага, а дело говорит, тут и правда больша-а-я поллитра нужна, чтобы по-мирному ему с Соловьевым разойтись. Когда он вышел, в руках у него права были и две бутылки с водкой. Все это он и отдал Соловьеву. Соловьев отнес водку к себе в машину, потом вернулся, сказал тому парню: завтра с утра чтоб как штык в парке был, подобьем бабки. Потом влез в машину — через правую дверку, левую, видно, заклинило. Движок сразу у него заработал, но Соловьев кричит мне: скорости не включаются, отжимной подшипник, видать, заело. Ну, я его взял на буксир, оттаранил в таксопарк.
— …Я спрашиваю у парня: чего это он, пассажир твой, не шевелится? Посмотри — жив ли? А то, может, черепушку расколол от удара… Не скажу, правда, чтобы очень уж серьезно говорил все это. Так, треп без никакого такого умысла. Знаете, как это бывает? Болтаешь, лишь бы болтать. Если бы действительно что заподозрил — разве бы заговорил об этом вслух. Я почему, товарищи, так подробно на этом останавливаюсь? Чтобы у вас не сложилось превратное представление, будто я с самого начала обо всем догадался. Поэтому когда он сказал мне, тоже с улыбочкой (нет, насчет улыбочки мне могло и показаться), — ерунда, дескать, я его и взял чуть живого, на ногах не стоял, пьянь несчастная, — когда он сказал мне это, я сразу к нему сочувствием проникся. Даже и симпатией, чего греха таить. Подумал еще: славный малый, не жлоб какой. Сказал ему: не дрейфь, парень, дальше таксопарка дело не пойдет. Рублей в сто тебе обойдется, всего и де- лов…
— А в связи с чем, свидетель Данилин, разговор у вас такой был? Насчет того — жив ли пассажир? Какой повод? Вы что, видели пассажира?
— Видел.
— Каким образом?
— Блондин — после того, как Соловьева на буксире поволокли — сел в свою машину, а она не заводится. Тогда я ему говорю: капот открой, я гляну, что там с карбюратором. Жду — не отскакивает крышка капота. Что такое? Ты что, спрашиваю. Молчит. Я так понял — в шоке он, память отшибло. Сунулся внутрь, дернул за крючок. Тут как раз пассажир мне на глаза попался. После этого разговор и зашел о нем. О черепушке и прочем.
— Какие-нибудь особенности Блондина. Что-нибудь такое, что обращало бы на себя внимание.
— Улыбка! Очень обаятельная улыбка. Я бы так сказал — сдержанная улыбка умного человека. Как водится в подобных случаях, немного застенчивая. Я не знаю — понятно ли я изъясняюсь? И — нужно ли вам то, о чем я говорю?
— Нужно, — заверил его Еланцев, — очень нужно. Продолжайте, пожалуйста. Итак, он производит впечатление интеллигентного человека? Вы это хотели сказать?
— Что же, пожалуй. Если под интеллигентностью понимать не просто и не только высокий уровень образованности, как это иногда у нас бывает. Но главное не это. Я, кажется, лишь сейчас нащупал, что здесь главное. Знаете, теперь на многих лицах — я парней имею в виду — эдакий налет не то вульгарности, не то бывалости. Цинизм как первейшая добродетель. Иногда это существо человека, чаще — поза. Так вот у Блондина ничего этого нет. Даже и теперь, в общем-то понимая, что он такое в действительности, я не могу сказать иное…
— А что с машиной было? Почему не заводилась?
— Тяга карбюратора высокочила из гнезда. От удара, я думаю. Ну, втолкнул проволоку в гнездо, затянул болтик потуже — клапаночки сразу и зацокали.
— В котором часу все это произошло?
— Авария? Не знаю. Я позже подъехал.
— Когда?
— После ноля.
— Поточнее бы.
— До половины первого, конечно. Потому как я все время в голове держал — к московскому пассажирскому поспеть бы. Не опоздал. А он в ноль тридцать прибывает…
— …Движения у него какие-то странные были… скованные, что ли. Замедленные как бы. Очень-очень старательные. Такое бывает у крепко пьяного человека, когда он хочет казаться трезвым.
— Вы полагаете, свидетель Вершинин, он был пьяный?
— Не обязательно. Может быть, просто сильно взволнован был.
— Взволнован?..
— А что? Волнение ведь по-разному проявляется. Одни чуть не в истерику впадают. Другие, наоборот, сжимаются, стараются вида не показать.
— Да, возможно, вы правы.
— Все же пьяный, пожалуй…
— С ума сойти — дважды, дважды его могли ведь задержать! — Это Исаев. Это его так долго сдерживаемая эмоциональность прорвалась наконец. — Просто невероятное какое-то везение. Уж не заколдован ли он?
— Можно и по-другому повернуть, — поумерил несколько его пыл Чекалин. — Я бы не сказал, что ему очень уж везло. И впрямь, дважды могли задержать! По меньшей мере, дважды. Часто ли такое случается?
— Да, — в задумчивости заключил Еланцев. — С какого бока тут ни посмотри — загадочная история. Столько, кажется, знаем о нем, закрою глаза — прямо как живого вижу, а что проку? При такой массе сведений мы ведь даже отдаленно не представляем себе ни мотивов преступления, ни того, где оно совершено, ни личности убийцы. Как тут выйдешь на след? Страшно даже представить себе, какой гигантский невод предстоит забросить.
— Прибавь: и с какой, вдобавок, мелкой ячеей! — вклинился в его невеселую тираду Исаев, придав своей безусловно справедливой реплике нескрываемый иронический оттенок. — Знаешь, Павел Петрович, какой девиз я выбрал бы для угрозыска? Глаза страшатся, а руки — делают. В иных случаях, приступая к розыску, мы и вовсе ничего не знаем.
