находилась в гостях у знакомой моей приятельницы, которая тоже была родом из моего города и согласилась меня принять. Саша, очень милая молодая девушка, работала медицинской сестрой и получила от государства маленькую комнату в коммунальной квартире. Мы быстро нашли общий язык, да и почему нет? Две молоденькие девушки в тесном пространстве малюсенькой комнаты быстро узнают вкусы и привычки друг друга и стараются облегчить взаимное сосуществование. Саша сразу же объяснила удивительные для меня правила проживания в этой коммуналке.
– Ни с кем из жильцов не разговаривай. Здесь не так много людей, но всё равно никто ни с кем не общается.
– И даже здороваться нельзя? – спросила я наивно.
– Нет, ни в коем случае, – категорично отрезала Саша. – Дверь тоже никому не открывай. Могут, сама понимаешь, откуда, прийти, если узнают, что я сдаю комнату.
Я была удивлена:
– Как сдаёшь? Мы же вместе здесь живём, кому какое дело, может быть, я твоя сестра и приехала в гости.
– Да, это всё так, но лучше не открывай. – Саша явно была напугана. – Понимаешь, за «плохое» поведение комнату могут отобрать и отдать другому. Очередников много.
И это правда. Квартиру в то время невозможно было купить или продать. Они все принадлежали государству, которое распределяло их в порядке очереди.
– А главное, на кухню часто не выходи, нельзя. Это территория Старухи. Туда лучше не соваться. Чайник у нас в комнате есть, а еду можешь покупать в кафе за углом, – Саша закончила «инструктаж» и облегчённо вздохнула.
А мне, никогда не жившей в коммунальных квартирах, это всё показалось несусветной дикостью. Неужели в наше время так могут жить люди? Меня просто поражала эта «советская боязнь» Саши сделать что-то не так, лишиться комнаты и с треском «вылететь» из лучшего города Советского Союза.
Как я уже говорила, трехэтажный дом, в котором жили мы с Сашей, был очень красив той старинной, изысканной архитектурой, которой всегда славился этот прекрасный город. Но это был лишь фасад. Внутри дом представлял собой человеческий муравейник с множеством коммунальных квартир на каждом этаже, с грязными коридорами и немытыми лестницами, с дурно пахнущими общими кухнями и соседями, озлобленными на весь мир. Мне нужно было продержаться всего несколько дней, к тому же город, в который я сразу влюбилась, стоил того.
На следующее утро я проснулась раньше обычного от пронзительного писка над головой. Несколько огромных комаров кружили прямо у меня перед носом.
– Привыкай, – рассмеялась Саша, которая уже собиралась на работу. – Мы у канала живём, так что они здесь тучами летают.
Она ушла, а мне очень захотелось пить. Надев очаровательный короткий халатик и взяв свою чашку, я вышла в коридор, держа направление на кухню. Вся квартира была такая маленькая, что мне хватило всего нескольких шагов, чтобы оказаться у цели. Кухня была просто крошечная, но не пустая. Там кто-то находился, но я, вспомнив наставления Саши ни с кем «не пересекаться», лишь мельком взглянула и, всё-таки поздоровавшись, подошла к крану. Про себя отметила, что этот кто-то – женщина, причём в весьма преклонном возрасте, потому что опущенная на руки голова вся была седой. Не успела я выпить воды и закрыть кран, как скрипучий старческий голос резко спросил по-французски:
– Qui es-tu? Je ne t’ai pas vu auparavant[1].
От неожиданности я выронила чашку и, повернувшись на голос, остолбенела. Седая, вся сгорбленная и потухшая старуха, минуту назад одиноко сидевшая на стуле, опустив голову на руки и опираясь на замысловатую клюку, мгновенно преобразилась. Она выпрямилась и величественно восседала на том же стуле, который теперь казался царским троном. Её руки были грациозно сложены одна на другую на клюке, оказавшейся изящно инкрустированной палочкой для ходьбы. Седые волосы висели старомодными буклями, тёмное, из дорогого переливающегося при дневном свете материала платье с белоснежными рюшами восемнадцатого века было довольно чистым. На некоторых пальцах её скрюченных рук сверкали кольца с камнями немыслимой величины.
Но главное – глаза. Огромные, ярко-зелёного цвета в обрамлении густых и тёмных не по возрасту ресниц. Глаза жили как бы отдельной жизнью на этом сморщенном от времени лице. Старуха (а это была та самая, из «инструктажа» Саши) смотрела прямо на меня злым, пронзительным взглядом. Я затрепетала и почему-то слегка присела, наклонив голову как бы в поклоне. Господи, откуда только взялся этот реверанс у меня, советской комсомолки? По всей вероятности, её французский и почтенный возраст подсказали моему сознанию, что она из того далёкого прошлого, где такие поклоны были в порядке вещей. Но это было ещё не всё. Я плохо соображала в этот момент, находясь в каком-то оцепенении, поэтому то, что я проговорила дальше, напугало меня ещё больше:
– Oui madame. J’habite ici[2].
Много лет назад я пыталась брать уроки французского у одинокой старушки, единственного носителя языка в нашем городе. Но через месяц после начала занятий она умерла, и на этом моё обучение закончилось. Я думала, что с этим прекрасным языком всё закончилось, так и не начавшись, но, как оказалось, он меня не забыл, как-то жил во мне и в нужный момент себя проявил. Старуха заинтересованно посмотрела на меня, слегка смягчив свой гипнотический взгляд, и вдруг заговорила на французском очень быстро, почти без интонаций. Я умоляюще сложила руки.
– Мадам, говорите, пожалуйста, по-русски. Я не понимаю.
Мой жалобный голос и молящий взгляд возымели своё действие.
– Подай кипяток. Вон мой чайник, – на чистом русском языке властно приказала старуха, указывая на плиту. Несмотря на то что это «подай» в эпоху социалистического равноправия меня просто убило, тем не менее я послушно налила ей в чашку, где уже лежала заварка, горячей воды, удивляясь тому, что так кротко повинуюсь указаниям. Это сочетание старости, немощности и в то же время какого-то немыслимого внутреннего стержня, который проявлялся в манерах старухи, во властном голосе, просто поражало и подавляло. Она мне напоминала кого-то очень знакомого, но кого?
– Из какой ты фамилии? Родственники кто? – сухо спросила старуха, изящно держа чашку, насколько это было возможно при её скрюченных пальцах.
Я открыла рот, чтобы ответить, и вдруг меня осенило: «Ну, конечно, это же старая графиня Томская из „Пиковой дамы“ Пушкина. Вот кого мне напоминает старуха!» Чтобы польстить ей, я первым делом сказала, что мои отец и дед коренные ленинградцы, и это была правда.
– Дворяне? – Старуха, точнее «графиня», как я её мысленно теперь называла, оторвалась от чашки и подняла на меня глаза. Я отрицательно кивнула. В то время признать, что ты из дворян, было равносильно самоубийству. Те,
