— Не переживай.
Но я уже упал духом. То, что увидел, я воспринял так, словно бы под маской проглянуло истинное лицо. Она сделалась дружелюбно внимательной, но я уже ей не верил. Надо было спросить ее о здоровье — и не мог. Она тоже тотчас упала духом, отвернулась, запихивая книгу в шкаф, и долго вытаскивала и переставляла соседние, освобождая место. Преодолев ступор, я пробормотал, что очень интересная книга, и скромно добавил, что, конечно, не все понял…
— Да все ты понял, — сказала она почти с досадой, закрыла шкаф, устало присела на диван, подняла глаза и вздохнула. — Ты очень чуткий. С тобой трудно.
8
Со мной всем всегда было трудно. Ненужная, лишняя сложность висела на мне, как грязь, как мокрые штаны, как желтая звезда. При этом жил среди простых людей и изо всех сил старался стать таким, как они. Пытался материться, пил, называл женщин «бабами», и ничего из этого не получалось: то был наглым, то неискренним, то похабным. Наверно, впечатление складывалось омерзительное. Я и сам это чувствовал. Простота, присущая от рождения, например, Дуле, мне не давалась, как ей геометрия. Естественно, что недостижимое для себя я переоценивал в других.
С раннего детства простые сверстники учили меня жизни. Они часто ненавидели и не понимали друг друга, выбирая меня наперсником, с которым можно всем делиться, и все же оставались ближе друг другу, чем мне. Они могли лукавить, хитрить, ерничать, изображать из себя невесть что, и при этом продолжали оставаться простыми.
Простыми они были не потому, что жили среди природы и зависели от земли, как звери и первобытные племена. В этом смысле они как раз не всегда были простыми. Сосед по 312-ой комнате в общежитии, Петрó (я поступил в Московский автомеханический институт на Большой Семеновской, общежитие было в Измайлово на Седьмой Парковой), так вот, Петро был сыном завмага из Коврова, там хлебопашеством не пахло. Он единственный из всех знакомых читал про калории на продуктовых упаковках. Трудно сказать, в чем заключалась его простота, но она была очевидна.
Петро был помешан на пользе. Не пил и не курил ничего, кроме дармового, не играл в карты, не читал книг, признавал только физиологические потребности и из них ниже всего ставил половую. В отличие от голода, она не требовала денег. Рядом на Первомайской был клуб какого-то завода. Петро шел туда на танцы, приводил девушку, и, «удовлетворив потребность», говорил:
— Ну, я тебя провожу, чтобы дежурный не застукал.
Выдворив на крыльцо, подталкивал в спину:
— Ну, будь здорова.
Если девушка намекала, чтобы проводил до дома, потому что страшно идти ночью, он отвечал:
— Ничего страшного, все уже спят.
Если просила оставить ее до утра, не соглашался:
— Что ты, а если тебя застукают? Я из общаги полечу!
Фабричные девчата предпочитали приходить к студентам с подружкой. Вдвоем им было спокойнее, подружка подстраховывала в случае чего: парни им попадались разные. Беззлобный флегматичный Петро нравился многим. Ему было удобно сделать соседа по комнате своим напарником. Каждый раз, отправляясь на танцы, он предлагал:
— Может, прихватить и тебе? Какую-нибудь посисястее?
Признавая разумность предложения, я все не мог решиться:
— Как-то я… как-то у меня… Давай в другой раз.
Петро с девушкой запирались на ключ и оставляли его в замке, чтобы нельзя было открыть снаружи. Петро боялся проверок студсовета: приводить в общежитие девушек строго запрещалось. А я, если возвращался раньше времени и натыкался на запертую дверь, уходил и околачивался где-нибудь еще час или два. Рядом был Измайловский лесопарк. Можно было бродить по аллеям.
Однажды это надоело. Постучал. Петро впустил и вернулся к девчонке. Чувствуя себя глупо, стараясь не смотреть в сторону тяжело дышащей пары, я, однако, не ушел, а лег в чем был на свою кровать. Петро что-то шептал девчонке на ухо. Ей это не нравилось. Он продолжал шептать, она возражала. Он потерял терпение:
— Ну и пошла…
Девушка села. Платье висело на стуле возле руки. Петро еще что-то сказал, матерное и злое. Девушка всхлипнула, и, стирая кулачком слезы, сказала:
— Я так и знала, что устроишь мне хор мальчиков.
Все, кого Петро приводил с танцев, боялись «хора мальчиков». Это казалось им дном пропасти. Они стращали друг друга этим больше, чем триппером. Триппера боялись не они, а мальчики. У одной из девочек, подозрительно прыщавой, в сумочке была справка от венеролога, что здорова, — для тех, кто интересовался. Эта девчонка и сидела на кровати, плакала и не шевелилась, потому что не знала, что делать. Петро просил ее за своего единственного соседа. Это лишь с большой натяжкой можно было считать «хором мальчиков», но создавало прецедент. Стоило из-за этого ссориться с Петром или не стоило, девушка не знала. Ее смущало, что я лежу молча и не шевелюсь.
Осмелившись взглянуть, я встретил настороженный взгляд и тоже сел. Скорее всего, мне хотелось, чтобы девушки в комнате не было. Каким-то чутьем она догадалась обо всем, что во мне творилось, расслабилась, вдруг фыркнула сквозь слезы, упала лицом в подушку, натягивая простыню на голый зад, и кокетливо сказала:
— Петро-о, ну что-о ты разле-егся.
Петро перелез через нее и, впрыгивая в штаны, поторопил:
— Ты чего? Давай.
Я струсил:
— Мм-мм… э…
— Я хочу курить, — решила девушка и снова села. Схватила платье, натянула на себя, и к ней сразу вернулась уверенность.
— У тебя есть сигареты?
У меня не было.
— Ты не куришь?
В это время ноги ее влезали в белые туфельки-лодочки на шпильках. В ожидании ответа, она наклонилась и пальчиком направила пятку. Я сказал:
— Нет.
— Правильно, — сказала она. — Курить вредно для здоровья. Дай мне сумочку.
Сумочка оказалась на столе возле окна, маленькая и черная, такие назывались «ридикюль». Пока я соображал, девушка пересела с кровати к столу, дотянулась до сумочки, вытащила пустую пачку «Дуката» и заглянула — вдруг там завалялась сигарета. Уселась поудобнее, нога на ногу. Хмуро наблюдая за ней, Петро нетерпеливо спросил:
— Ты дашь ему или не дашь?
— А ты что волнуешься? — сказала она. — Он сам не маленький.
Я волновался и молчал. Петро таращился. На улице стемнело, грязное окно покрылось каплями, и в темноте девушка стала казаться стройной, а лицо, на котором перестали различаться прыщи, — красивым. Так было со мной всегда: все плохо различимое делалась прекрасным. Я понимал, что с той минуты, как девушка переключила внимание на меня, она стала чувствовать себя такой, какой ее видел я. Еще пять минут назад она видела себя глазами Петра и делала то, что хотел Петро. Тогда она могла «дать» и мне, и ему. Теперь не даст никому. Я еще не догадывался, что так будет со мной всегда: женщины рядом будут видеть себя такими, какими их вижу я, то есть совсем не такими, какие они на самом деле.
— Валь, дай трояк, — попросил Петро. — Схиляю-ка я в магазин.
— У меня нет.
— Я ж видел. Там, где сигареты.
Девушка подумала, вздохнула и вытянула из сумки трехрублевку. Повеселевший Петро убежал. Надо было не опозориться, но чем дольше я собирался с духом, тем труднее было решиться.
— Ты на каком факультете? — спросила девушка. — На конструкторском?
— Почему на конструкторском?
— На механико-технологическом? Математика у тебя как?
— Нормально.
— У меня плохо. Я на следующий год в Плехановку буду поступать. Но вот математика.
Плехановка… Ее не волновало, верю я ей или не верю. Вошла в роль. Ей пока было нескучно.
Петро вернулся счастливый: в магазине наскочил на портвейн по рубль двадцать семь, так что денег хватило на две. Включив свет, он тоже сразу понял, что девушка сегодня не даст. Стакан был один, пили по кругу. После второго девушка сделалась агрессивной:
— Нехорошо просить у девушки деньги, Петро. Может быть, у вас в Коврове это и принято, а в Москве это некрасиво.
— Да пошла ты, — удивился Петро, — я тебе завтра отдам.
— Сам пошел, хер моржовый.
Начав, она уже не могла остановиться, наорала на Петра и, на ходу прихватив сумочку, хлопнула дверью.
— Что ты ей такого сказал? — заинтересовался Петро.
— Вроде ничего…
— Ну и пошла.
Петро словно бы родился рассудительным, нелюбознательным и себе на уме. Рассуждать ему было легко: мир делился на полезное и неполезное, разум был дан, что отличить одно от другого. Не чуждый и азарту, он был способен увлечься. Походы в клуб превращались в охоту, где девушки были дичью. Видно, и такая древняя потребность требовала удовлетворения.
Я к этому времени уже прочел «Лекции по введению в психоанализ» Фрейда, которые нашлись в шкафу Ольги Викентьевны. Я даже Спинозу читал: «Чем более кто-либо стремится и может искать для себя полезного, тем более он добродетелен, и наоборот, насколько кто-либо пренебрегает собственной пользой, настолько он бессилен». Слово «наоборот» тут не совсем согласуется с логикой. Кто сомневается в переводе с латыни, может проверить: «Этика», часть четвертая, теорема 20. Петро, не приложив интеллектуального труда, оказывался на вершинах философии. Половую потребность следовало удовлетворять. Неудовлетворенная, она могла развиться в одержимость, ведь и голодные одержимы желанием жрать, а страдающие от жажды даже сходят с ума и видят галлюцинации. Такую же опасность таили половые гормоны. Они туманили мозг.
