жизнью, мыслью, письмом, мы, в свою очередь, постулируем единство пути Барта, который строится вокруг желания писать, апеллирующего к силе интеллектуального проекта и к эротике (допуская, впрочем, вкус к переменам). Но это единство опирается на цезуры и пробелы, создающие эффекты разрыва или поворота. Это единство также подчиняется феноменам рассогласования, из-за которых Барт оказывается современником сразу нескольких эпох. Чувствуя родство с «отобиографическим» проектом Жака Деррида и его драматургией критического слушания[60], мы будем вслушиваться в голос, чтобы услышать, как его фактура точно так же формирует его текст, хоть и в сугубо прерывистой манере. Приводя многочисленные необработанные фактические материалы (огромную картотеку, неопубликованные рукописи, письма, записи в ежедневнике…), мы сделаем так, что творчество будет резонировать с отголосками, приходящими извне. В результате творчество будет регулярно смещать рассказ о жизни, попеременно проясняя и затемняя его, то придавая ему форму, то возвращая обратно в неоформленное. Некоторые слова будут служить путеводной нитью: мягкость, деликатность, надрыв… или материнская любовь как тайный вожатый на любом пути; в то же время – навязчивая идея смерти, толкающая писать и одновременно регулярно наносящая жизни раны. Еще один принцип, направляющий наш рассказ, – желание вернуть ритму и движению письма их живую динамику, заключенную в дыхании, в теле, в превратностях существования. Это означает отойти от логики книг, через которую чаще всего рассматривают Барта, и включиться в процесс производства идей и текстов. Барт не придает большой важности книге как законченному, замкнутому объекту, за исключением разве что того, что в его время она – все еще важный инструмент для распространения идей и завоевания признания. Так или иначе, он предвидит исчезновение книги, или по меньшей мере его отношение к письму предвосхищает другие способы выражения идей и распространения текстов. Большинство его книг – это сборники статей, публиковавшихся несколькими годами ранее в журналах, и когда они выходят в свет, Барта часто уже волнуют другие вопросы. Если перенестись к моменту их написания, это иногда позволяет по-новому осветить творчество, увидеть изнутри интеллектуальную историю, раскрывая при этом ее способность отразить нашу эпоху. Итак, эта книга следует хронологическому порядку, но, чтобы избежать побочного эффекта лжесвидетельства, течение времени иногда нарушается другими принципами: параллели между Бартом и людьми, занимавшими важное место в его жизни, позволяют нам пунктуально отслеживать мотивы в зависимости от встреч, а не только хронологии; темы иногда собирают вместе тексты и факты. Так, некоторые годы могут упоминаться дважды в различных главах, но всегда – чтобы придать им иное освещение, высветить разные грани.
Нам удалось получить доступ к совершенно новым материалам при написании этой биографии: к важной части переписки, комплексу рукописей и особенно – к картотеке, которую Барт пополнял всю жизнь, классифицируя и переставляя карточки так и эдак. Эта картотека, которую Барт начал вести, когда был студентом, используя ее как библиографический, затем лексикографический источник, постепенно превратилась в хранилище большей части его жизни. Барт помещает в нее увиденное и услышанное, впечатления от поездок, полюбившиеся фразы, мысли и проекты. В последние два года жизни картотека становится самым настоящим дневником; чтобы обозначить то, что в фонде Ролана Барта называется «большой картотекой», мы постоянно используем выражение «дневник-картотека», которое, кажется, подходит гибридной практике, которую он применял, сам ее придумав. Мишель Сальзедо, брат Ролана Барта, открыл передо мной двери кабинета на улице Сервандони и разрешил прочитать ежедневники, которыми, начиная с 1960 года и до самой смерти, Барт пользовался регулярно и своеобразным образом. Он пользуется ими не для того, чтобы записывать свои будущие встречи или обязательства последующих нескольких дней, но обращается к ним как к своего рода конторской книге, где задним числом отмечает выполненные работы, встречи, состоявшиеся накануне[61]. Эти ежедневники, как и картотека, приоткрывают завесу над захватывающей практикой повседневного и частного письма. И эти документы, по большей части нигде не издававшиеся, дают важную опору для рассказа о жизни. Временами они могут быть несколько обременительными: страсть досконально записывать жизнь может сделать труд биографа напрасным. В то же время они побуждают не только искать факты, но и учитывать множество сфер – публичную, полупубличную, частную, – в которых разворачивается письмо.
Я не современница Ролана Барта. Мне было одиннадцать лет, когда он умер; я впервые услышала это имя только спустя шесть лет на курсе философии, где мне задали прочитать «Удовольствие от текста». Таким образом, я не ходила на его лекции, и большая часть его опыта мне не знакома. И тем не менее Ролан Барт – мой современник, так как я знаю, что обязана ему определенным способом чтения литературы, связью между критикой и истиной, которую я провожу, и убежденностью, что мысль происходит из письма. Рассказывая об истории его пути – экзистенциального, интеллектуального, литературного, – я хочу понять часть того, что меня сформировало и в то же время сделало это формирование возможным. К моменту смерти Барту казалось, что он пришел к поворотной точке в своей жизни, но он не думал, что с ней почти покончено. Императив vita nova, который так сильно чувствуется в последних семинарах и является следствием смерти его матери, предполагает идею не столько движения по нисходящей, сколько нового направления, придаваемого замыслам, последней жизни, к которой стремятся. В лекции о Прусте 19 октября 1978 года он говорит о важных разрывах, которые случаются в «середине жизни»: у Рансе, который оставил свет, обнаружив обезглавленное тело своей любовницы, и ушел в монастырь в Ла Трапп; у Пруста, когда он потерял свою мать; это позволяет Барту сказать в лекции «Пруст и я», объединив в одно событие смерти матерей:
Жестокая скорбь, единственная, как бы неустранимая, может представлять для меня эту «вершину частного», о которой говорил Пруст, какой бы запоздалой она ни была, эта скорбь будет для меня серединой жизни, потому что, возможно, «середина жизни» не что иное, как тот момент, когда открывается, что смерть реальна, а не только страшна[62].
Я читала «Дневник траура» февральским днем 2009 года, когда потеряла собственную мать. Я сама чувствовала себя в середине пути. Этого знака было достаточно, чтобы понять, что можно начинать работу.
Глава 1
В начале
Затерявшиеся в коробке с биографическими и административными документами в архиве фонда Ролана Барта в Национальной библиотеке Франции семь рукописных листов, разорванных пополам, а потом грубо склеенных скотчем, – это написанная в часы досуга пробная автобиография или еще живые воспоминания памяти, полной лакун, «фрагментарной памяти», как гласит подзаголовок: согласно гипотезе Анн Эршберг Пьеро, опубликовавшей их
