И вот эта фигура на кривых ногах позволяет себе ото всех отличаться! Не пьет, то есть совершенно — ни пива, ни сладкого вина, ни водки казенной, не говоря уже о самогоне. Не курит. А самое главное — не ругается. Ни единого матершинного слова никто от него не слыхал! Это… это даже подозрительно, тут какое-то даже вредительство, честное слово!
Злая досада для Григория Михайловича заключалась в том, что он, как ни старался, совершенно не мог понять, чем живет этот человек. И в этом незнании, а точнее, в непроницаемости агеевской для своего взгляда он видел какую-то особого рода опасность, которая жмет и сосет сердце такой странной тоской, что всеми силами хочется избавиться от нее.
— Ну ты, я вижу, шуток не понимаешь. Тогда, — тут он встал и поддернул галифе, — тогда вот что, дорогой товаришок. Завтра у нас какое число? Правильно, первое мая, а потом — второе. На второе мая тебе предстоит принять участие в показательных скачках. Если вопросы имеются — излагай, я сегодня добрый, отвечу и тебе.
— А что… наездники, — медленно сказал Иван Иванович, — Лапин, Волков, Сашко Марченко — их куда-то услали? В командировке они?
— Зачем? Все тут! Такой ответственный день на носу — ты знаешь, кто приезжает? И услать жокеев лучших наших? Соображать надо, Иван. Ну, это тебе недоступно, тут политика, высокая атмосфера. Готовь Беса, сам готовсь. Камзол тебе и кепи дадут самолучшие.
— Как же так — я что-то не пойму… На Бесе скакать? Кто такое придумал?
— Товарищ Козелков, наш директор, кто ж еще? Я сам ему говорю: зачем? А он: приказ. У него разговор короткий, — поехал было поливать Павла Степановича Григорий Михайлович, но вспомнив, что нужно еще и тайную пружинку этого дела открыть Агееву, напыщенно и строго стал говорить о международном положении, потом о положении в стране, потом о тех трудностях, какие испытывает завод с плугами, и, наконец, в двух словах сухо разъяснил, в чем состоит задание Агееву. Иван Иванович так и застыл.
— Да ты не журись! — хлопнул его по плечу Григорий Михайлович. — Глядишь, приз еще завоюешь. Но гляди, начальство велит — чтоб как штык.
Он засмеялся, рывком дернул цветущую вишневую ветку, выламывая прутик, и, похлестывая себя по сапожкам, соря белыми лепестками, бодро пошел со двора. Остановившись возле камышовой калитки, он крикнул чуть ли не фальцетом:
— А хату заставь Фроську помазать! Или сам побели, раз ты добрый такой…
XI
Во всеобщем раздражении, скоротечных перепалках прошла генеральная уборка конюшен, ветлечебницы, конторы и прилегающей к ним территории.
Приказано было вымыть стены денников мылом, из кладовок, тамбуров убрать все, что портит вид и производит впечатление беспорядка, подмести коридоры и посыпать их желтым песочком… Гору всяких мелочей планировалось свернуть, но свернуть ее оказалось невозможно: то тут, то там что-нибудь вылезало, бросалась в глаза какая-нибудь гадость в виде паутины, старой измызганной метлы без черенка, тряпки, такой грязной, что к ней и приблизиться тошно было, или телеги с навозом, проехавшей там, где минуту назад все было образцово подметено.
Ранним утром в день скачек осталось в последний раз произвести проверку. В белоснежном кителе, который тонко отливал то влажной голубизной неба, то алой акварелью зари, Павел Степанович, заложив одну руку за спину, а пальцами другой постукивая по золотой пуговице на груди, шел неторопливой поступью по коридорам конюшен.
Для души была минута чудная! С усмешкой, не без некоторого даже юмора, подумалось ему, что в минутах таких сосредотачивался, может быть, смысл его жизни. Настоящую полноту жизни, терпкую сладость ее соков, ее подземную силу ощущал он тогда, когда что-нибудь инспектировал, проверял, подводил итог чужим трудам.
Теперь он инспектировал как бы самого себя, и в этом была столь тонкая и приятная новизна, что он не мог сдержать улыбку.
Пока все шло хорошо, везде царил порядок, чудная минута все длилась, и Павел Степанович наслаждался жизнью, забыв все свои прошлые невзгоды, обиды и те многочисленные несоответствия между его представлениями о жизни и самой нечесаной, беспорядочной, неподчиняющейся ему действительностью. Не думал он и о будущем, даже самом ближайшем — о скачках, приезде Василия Василича. Он проверял себя с прежней службистской ревностью и был полновластным хозяином конного завода, не зная, что скоро две эти ипостаси разъединят, разорвут его душу надвое и нужно будет мучительно выбирать какую-то одну половину…
Войдя в тамбур тренотделения, Павел Степанович увидел на довольно-таки приметном месте ворох лежалого, неизвестно откуда взявшегося сена. Ворох этот топорщился и щетинился совершенно неприличными ошметками. Видеть его Павел Степанович видел, но ничего не понимал. В голове метелью завертелись, завихрились вопросы — кто, зачем, когда? Ведь вчера перед вечером он здесь проходил и никакой кучи не было!
Долго и сильно втягивал Павел Степанович в грудь воздух, раздувая ноздри до раковин. Оторвав взгляд от вороха, он увидел в коридоре фигуру конюха и раскатом командирским, грозным позвал:
— Дневальный!
Дневальный прибежал.
— Где Кулиш?
— Да хто его знае, — сказал дневальный. — Может, завтракать пошли, может — в конторе, а может, в кустах сидят, бо у них с перепою всегда понос.
— Так он что — и пьян?!
— А хто ж его знае, — с улыбкой пожал плечами дневальный.
Минут, наверное, пять или шесть Павел Степанович распекал конюха. Тот, держа руки по швам, бормотал что-то и краснел, но смотрел на Козелкова ясными и веселыми глазами.
Покончив с дневальным, Павел Степанович увидел Кулиша, который быстро шел по-над стенкою денников к месту происшествия и, подойдя, остановился чуть в сторонке, подрыгивая толстой ногой и хищно как-то щурясь в пустое пространство.
— Что это значит? — с прежним напором начал было директор, но кашлянул раз, другой и вдруг раскашлялся. — Непорядок, Григорий Михайлович, — добавил он осевшим голосом, часто-часто моргая заслезившимися от кашля глазами.
— Где? Это? — пнул ногой сено Григорий Михайлович. — Да какой же это беспорядок, Павел Степанович? Зараз — айн, цвайн, драйн — и мигом все уберут… От народ, понимаешь, — ухмыльнулся он, — говорил паразитам: глядите тут у меня! Павел Степанович наш бардака не любят!..
Не слушая Кулиша, чувствуя в груди какой-то давящий ком, Козелков, заложив руку за спину и подняв высоко голову, пошел по коридору дальше. Некоторое время следовавший за ним Григорий Михайлович отстал, как бы замер на половине шага, на одной, так сказать, ноге, догадавшись, что директор не слушает его и вроде бы даже убыстряет ход. С болезненно-торжествующей улыбкой на щекастом сером лице смотрел он в прямую спину директора, горевшую свежим снегом в темном свете коридора.
Выйдя на воздух, Павел Степанович окинул взглядом громадный квадрат двора, образованный с одной стороны двухэтажной конюшней под черепичной крышей, с другой — тренотделением, в беленой стене которого слюдянисто поблескивали продолговатые зерна овса или голубовато вызолачивалась соломенная крошка. С третьего бока как бы выпячивало кирпичное свое брюхо маточное отделение, оцинкованная крыша которого блестела морозно-блеклыми кристаллами и голубоватыми мазками влаги. А по дальней, замыкающей стороне красноватым и двумя беленькими кубиками шли контора и домики управленческого персонала.
Разглядывая двор, Павел Степанович поймал себя на мысли, что нет в нем прежнего горделивого хозяйского энтузиазма, с каким он еще вчера окидывал взором свои владения. С затаенным напряжением ожидая нового подвоха, нового нарушения порядка, он то хмурился, удлиняя свой тонкий нос и расширяя желваками квадратное лицо, то поднимал недоуменно брови, словно спрашивал кого-то: за что мне такое наказание?
XII
Предчувствия его не обманули. Едва возвратился его взгляд из дальних обследований и случайно вышел за ворота, обозначенные только двумя кряжистыми дубовыми столбами, как на дороге увидел он воз соломы, медленно движущийся к конюшенному двору.
И до того он был неряшливо навьюченный, что Павел Степанович внутренне даже замер и растерялся: это что — насмешка, что ли, в конце-то концов?! Длинные клоки и пряди соломы, свисая до самой земли и метя ее, наглухо упрятали колеса. Казалось, что воз не катится, а плывет по дороге, оставляя на ней золотисто-рыхлый след.
Захватив кончиками пальцев рукава, Козелков сильно потянул их вниз и вперед, так что китель надавил ему на плечи и лопатки. Резко повернувшись, он быстрым шагом пошел назад, в тамбур, где оставил Кулиша и дневального. Но здесь, у нетронутого вороха, никого уже не было, одни вилы были воткнуты в прелое сено, другие валялись на земле, чуть ли не на самом пороге!
