Библиотеку я сразу узнал, не узнать трудно. Невысокое, этажа в четыре здание, пристроенное торцом к полуразрушенной многоэтажке.
Бумаги много. Под ногами, вокруг. Давно началась уже, с полкилометра. Выцветшая, слипшаяся, скатанная в шары, сложенная в высокие стопки, совсем новая и древняя, распадающаяся в прах от солнца, даже на деревьях, вместо листьев. А потом…
Бумага почернела.
– Так… – протянул Курок и снял с плеча автомат.
У Курка интересное оружие. Самодельная штурмовая винтовка. Облегченная, со складным прикладом, с четырехкратным прицелом, с необычным магазином – вокруг ствола. Калибр небольшой, отчего почти сто двадцать патронов влезает, безгильзовых, конечно. Два запасных магазина, стреляй – не хочу. Я к такому оружию не склонен, остальные часто используют. Ленивые потому что, настолько ленивые, что иногда даже не чистят, к Петру волокут. Вот и Курок к своему автомату прохладно относится, то в песок уронит, то об асфальт ушибет, говорит, что у Петра в карты выиграл.
Курок устроил автомат под мышкой и пнул пепел.
Пепел был везде. Никакого плавного перехода между бумагой и пеплом, вот бумага, вот пепел. Выгорело все.
Сквозь окна самой библиотеки, из первого и второго этажа выдавливалась паленая бумага, отчего казалось, что здание залито ей под самую крышу.
– Выгорело все, – поморщился Курок. – Этот Ткач… Тут раньше центр библиотечный располагался… Места всем не хватало, вот и укрупняли. Книжки в одно место свозили, тут и под землей тоже есть… Ах ты…
Воздух колыхнулся, с крыш спрыгнул смерч, поднял бумагу, Ткацкая улица мгновенно стала непроходимой, пришлось сесть на асфальт, вертящийся пепел старался залепить лицо и выцарапать глаза. Смерч гулял долго, минут пять мы сидели в центре шуршащего угольного водоворота, убаюканные странным звуком и тишиной, повисшей за этим звуком, как купол.
Прекратилось все разом, смерч умер, стало совсем тихо, некоторое время мы наблюдали, как вокруг оседает черный снег, бывший когда-то газетами и книгами. Курок поймал уцелевший лист, спросил:
– Какая строка?
– Что? – не понял я.
– Номер строки. Погадаем. Прозрим будущее, плюнем в глаз настоящему. Давай, Дэв, не дрягайся.
– Ну, восемнадцатый.
Курок распялил лист на коленке, прочитал:
– Редкие вспышки молнии выхватывали из сумрака сгорбленные фигуры людей… Все. К чему бы это?
– Что непонятного? Молния, гроза, все сгорело… Дождя в этом году еще нормального не было, так что к дождю.
– Что делать будем?
Курок скомкал лист, спрятал в карман. Достал карту.
– Похоже, что Ткач немножечко испарился…
Курок зачерпнул горсть пепла, дунул.
– Что делать будем… – я оглядывал улицу. – Делать будем… Устраиваемся на ночлег, вот что. И поскорее.
– Рано ведь еще.
– В самый раз. Торопиться нам некуда, хороший сон – залог здоровья. Вон туда.
Я указал на четвертый этаж дома напротив библиотеки.
– Почему четвертый? – спросил Курок. – Четвертый ведь не очень…
– Можешь на пятый, – пожал я плечами.
– Да не, мне все равно, четвертый так четвертый.
Подъезд был закрыт, пролезли через второй этаж, выбили дверь квартиры изнутри, выбрались на лестницу. На четвертом этаже располагались три номера, мы вошли в сорок пятый.
Квартира была пуста, без мебели, без скелетов, похоже, что в ней вообще не жили, хотя в большой комнате в углу догнивали дрова, а в другом углу газеты и журналы. И книг стопки, посредине кострище и прогоревший котелок.
Курок потрогал пальцем сажу, сказал:
– Недавно останавливались. Может, этот чужак и ночевал. Костер разводим?
– Нет, в газеты завернись, в них тепло.
Курок так и сделал. Бухнулся в угол, нагреб вокруг бумаги, привалился к стене.
– Люблю спать сидя, – сказал он. – Даже стоя, очень удобно.
Я устроился напротив окна. На дверях засов, если кто в окно полезет, встречу. Папу, опять же, под окном выставил, Папа чувствителен к посторонним.
Курок зевнул, выпростал из-под бумаги руку с плиткой табака, откусил, зевнул.
– Жалко, – сказал он. – Жалко, что Ткач сгорел. Подсказал бы нам.
– А может, он спасся? – возразил я.
– Сгорел. Все сгорят, и все подохнут. А Ткач хотел нас культуре научить, он все-таки не мурзик, библиотекарь…
– Чему научить?
– Культуре. Ну вот, к примеру…
Курок выпростал из-под бумаги другую руку, дотянулся до журнала, поглядел, отбросил, дотянулся до книжки.
– Культура – это вот… Какао будешь?
Кто ж от какао откажется?
Курок кинул мне термос.
– По рецепту матушки. Надо выпить, пока не остыло.
Я свинтил с термоса крышку, налил. Какао оказалось густым и сладким, не какао, а почти шоколад, две кружки выпил, кинул термос обратно. Курок тоже отпил.
– Так бы всегда жить, – сказал он. – С какао. А кошак твой его пьет?
– Не знаю…
– Давай попробуем.
Курок подошел к Папе, налил в поилку какао. Папа немного подумал, затем принялся хлебать.
– Сладенькое все любят, – Курок добавил из термоса еще. – Все мы, в сущности, звери.
Папа лакал.
– О чем мы там говорили? – Курок вернулся в угол.
– О культуре.
– Ах, да. Культура – это культура. Литература, например. Тебе мама перед сном читала? А, извини… А мне читала. Очень интересно. Обогащает духовный мир. Вот сейчас я немного почитаю.
Я зевнул, Курок на это внимания не обратил вовсе, прокашлялся и стал зачитывать:
– Все будет, как было уже много раз. Мир исполнится злом и, не выдержав тяжести, падет на колени. Вода станет горька, и воздух сух, земля перестанет родить, птицы же, все до единой, рухнут на землю черным дождем. И будет стон…
Не умеет Курок читать, зря его мама старалась. Механически он как-то это делает, как шестеренки перекатываются, тук-тук-тук, и в голове от них тоже тук-тук-тук, шмяк-шмяк-шмяк, и какой-то полусвист неприятный.
– Похоже, это пророчество, – сказал Курок. – Ты как, пророчества уважаешь?
– Очень.
– Я тоже. Интересная книжка, называется… «Предсказания Старицы Ефросиньи». Ефросинья, значит, предсказывает… Когда терпение уже почти иссякнет и надежд не останется, придет герой со стороны студеного ветра… Это почти про нас…
Курок читал, а я уже немножечко спал, пророчество оказалось довольно занудной вещью, наверное, все пророчества такие, но это было просто утомительно, наверное, эта Ефросинья редкая дура. Вообще, я две штуки слышал, пророчества два то есть, одно – что снега много выпадет, – и сбылось, не замедлило. А второе было серьезней, про Гомера. Что будет Гомер жить долго, даже очень долго, главное, от воды подальше держаться, потому что написано у него на руке, что утонет он и никак этого не миновать. А не утонул Гомер. Вот и получается, что к пророчествам я вполне преспокойно относился, особенно к таким вот – нараспев которые, разморился, а тут Курок бу-бу-бу.
– …С холодной головой, с руками, твердыми, как сталь, с верным, как у сокола, глазом, Освободитель с Севера…
Интересно, почему все эти предсказания вот так вот составляются? Почему нельзя просто – придет герой и всех перебьет.
– …явится и вызовет на бой чудовище, оскверняющее пятой своей землю нашу…
Курок зевнул.
– Пятой вашей, землю нашу… Что-то Ефросинья не то пророчествует, криво. Хотя ты вроде с Севера. Да?
Я промолчал.
– Ясно, с Севера. Наверное, это ты…
Курок сплюнул жвачку.
– …сразит, как царь Давид сразил из пращи мерзкого Голиафа… Вот так так! Из пращи мерзкого Голиафа. Голиаф – это, я думаю, голем. А праща – это некое оружие, его камнем отравленным заряжают… Царь Давид. Ты точно из Рыбинска?
– Ага.
– Из Рыбинска. Рыбинск – это какая-то… Ты не обижаешься?
Я не обижаюсь. Чего мне обижаться, у меня терпение, как у носорога, а если кому-то очень шею свернуть хочется, то я до десяти сначала считаю, потом тропарь Терпения, а потом уже прощаю, пусть с ним.
– Старая история, ее тоже мама рассказывала, пока булавкой не подавилась. Давид замочил Голиафа. Голиаф – это не голем, это просто великан, здоровенный, с одним глазом и хвостом, с грыжами по всему туловищу, и рожа еще кривая. Давид его подстрелил, отрезал башку и… и вообще, навел порядок.
– И что?
– Ты что, не понимаешь? – Курок постучал по лбу. – Тебя зовут Дэв…
– Это в честь демона огня.
– Это в честь древнего героя! Только сокращенно! Ты – Герой с Севера, я – твой верный оруженосец!
– Что-то ты не носишь оружия.
– Это так называется просто. Ты герой, я с тобой! Не, хоть в люк прыгай, а?!
Я молчал. Думал. Про этого Давида. У нас в Рыбинске… тьфу ты… У нас всем мальчикам какие-то необычные имена давали, Гомер говорил, что это специально, чтобы не забывалось. Читали какую-нибудь книжку и из нее имена и давали. Ной, например, очень удачно – он ныл всегда… А сейчас кликухи какие-то поганые. Шнырь, Ткач, Окурок… Хотя Серафима тоже имя красивое, приятно произносить, жаль, что дура.
