— Больно ул; в Конгхоа народ твердолобый! — объявлял он во всеуслышанье. — Велено никому не давать этим упрямцам соли. Узнаю, что кто-то нарушил запрет, сразу скажу французу. Перебьет всю деревню за милую душу. А бунтовщики, увидите сами, без соли быстро образумятся.
Речи эти дошли до Конгхоа — будто на каждого выплеснули по черпаку холодной воды. Деревня взбудоражилась. Тем временем француз стал рыскать вокруг Конгхоа. Ослабевшие от соляного голода парни из молодежного отряда не смогли отогнать его, бежали, а двое, Конг и Нинь, попали в лапы к карателям. Обоих бросили в тюрьму в Хатаме. А в Конгхоа явился человек, посланный французом, и предложил народу сдаться…
Всю ночь Нуп не мог заснуть. Звонко гудели комары. Слышно было, как буйвол, привязанный к свае в подполе, обмахивался хвостом. Стоило Нупу смежить веки, и перед ним тотчас являлись Нинь и Конг. Он открывал глаза, и слезы начинали душить его. В поле среди деревенских парней Нинь и Конг всегда были первыми работниками. Экая напасть! Как выручить их?
Соседи одолевали Нупа и дядюшку Па одним и тем же вопросом:
— Ну, что скажете, председатель, и ты, командир? Так и бросим Конга с Нинем на произвол судьбы?
Матери обоих все время плакали. Сердце Нупа разрывалось от жалости. Но что было делать? Может, чтобы спасти их, стоит и уступить? Послать людей на работы, платить подати? Нет, невозможно. Покоримся — потом погибнем все до единого. Ну, а этих двоих уже не вернуть. Чертов француз! Взять бы самострелы да и напасть на него…
Нуп вспомнил Кэма. Где же солдаты и партийцы! Почему не приходят? А дядюшка Хо — в Ханое ли он еще? Знает ли, что деревня Конгхоа по-прежнему бьется с французом?
Буйвол снова начал обмахиваться хвостом, отгоняя гудевшее комарье. Заплакал малыш: у матери — она давно не ела соли — пропало молоко. Полночь, а он все плачет… Да разве тут уснешь! Нуп встал и вышел за дверь. Он глянул на небо, в вышине мерцали госпожи звезды. Луны не было.
— Ты куда это, сынок?
— И вы, мама, не спите? Пойду отыщу дядюшку Па, обсудим, как выручить Ниия и Конга.
Старый Па тоже не спал.
— Ничего не поделаешь, Нуп, — сказал он, — придется, видно, идти гнуть спину на француза.
— Нет, ни за что! Вернемся — нам конец… Француз, он знает: деревня Конгхоа кормила солдат, построила им дома, склады, да вдобавок еще сама взялась за оружие. Там нас бросят в тюрьму и перережут всех до единого.
Но пятеро близких родичей Ниня и Конга, не послушавшись Нупа, тайком ушли и сдались французу. Их не было три дня и три ночи, на четвертый день вернулись лишь трое. Они стенали и плакали в голос. И вскоре вместе с ними плакала вся деревня.
— Солдаты французские, — рассказали они, — схватили ножи, отрезали нашим носы и уши, рубили руки. Четверых убили — Ниня и Конга тоже, а мы, перепуганные насмерть, чудом улизнули, и вот — вернулись домой.
Нуп, крепко зажмурясь, пытался сдержать слезы, но они сочились из глаз и бежали по мокрым щекам.
— Я ли не предупреждал вас, — произнес он наконец, — сдаться французу — верная гибель.
…А сейчас Нуп сидит на валуне. Он вспоминает Ниня с Конгом, вспоминает Она и Нгая. Где-то лежат их кости? Умерли безносыми, безрукими!
Ярость душит его. Он хватает самострел, вскакивает, ноги больше не дрожат. Сорвав с дерева лист, он сует его в рот и жует, покуда не пронимает горечь. Надо идти к людям и бить, бить француза! Разве не говорил Кэм: «Если француз пришел сюда с винтовкой, чтоб убивать нас и захватить нашу землю, нам остается одно — взять копья, секиры, самострелы, в бою отвоевать свою землю. Другого пути нет!..» Нуп идет собирать народ. Проклятый француз, откуда ты взялся?! Зачем явился сюда? Зачем отнимаешь землю бана, убиваешь людей бана, не даешь им обзавестись ни солью, ни платьем, ни доброю пашней?!
* * *
— Неужто людям Конгхоа бросать и эту деревню?
— Да, оставляем ее.
— Куда же теперь бежать?
— Уйдем на гору Тьылэй. Вот где не счесть крутых ущелий, глубоких пещер, высоких скал, вековых деревьев. Там и поставим жилье. А нагрянет француз — отобьемся…
Нуп не договорил еще, а из сотен ртов, вот уже три месяца не ведавших вкуса соли, вырвались слова возражения, несогласия; в поднявшейся шумихе и голосов-то не различить.
— …Как, бросить землю предков?!
— Куда, куда нам еще идти?
— Да, без соли-то каково? У тебя вон, Нуп, ноги крепкие, тебе и кручи нипочем. А мои ноги без соли ослабли, на гору не влезть.
— Останемся здесь — и весь сказ! Никуда не пойдем…
Заплакали, заголосили малые дети.
— Ну а с детьми что делать? Тоже в горы тащить? Там мы их и похороним…
— Соли бы! Соли… Без нее ох как худо! А тут еще идти куда-то…
— Нет уж, хватит! — выкрикнул чей-то сиплый голос. — Давайте вернемся, покоримся французу. Он нам и соли даст.
Все вмиг умолкли. Потом снова поднялся шум. Теперь уж и вовсе было ничего не разобрать.
— …Что такое?! Кто, кто это сказал?
— Значит, снова гнуть спину?!
— А ну повтори!..
Не понять было, кто сболтнул такое. Сказал — и затерялся в кипящей толпе.
Нуп глянул на дядюшку Па. Еще поутру старый Па соглашался с ним: да, мол, надо, надо бежать на гору Тьылэй, ставить там новую деревню. Но теперь старик вместе со всеми качал лысой головой.
— Нет уж… Нет… Без соли!.. Соли-то нет, а Нуп…
— Да и небо не велит уходить… — затряс головою следом старый Шунг.
Теперь один лишь Сип держал сторону Нупа. Протолкавшись сквозь толпу, он стал рядом с Нупом. Тот положил руку ему на плечо. Нуп знал, кто выкрикнул только что предательские слова — это Унг. Ему после смерти отца досталось немалое богатство: чуть ли не семьдесят медных котлов да четырнадцать буйволов. Он, само собою, не посмеет уйти в горы, а уж биться с французом и подавно. Прахом тогда пойдет все его добро. Кто потащит по кручам котлы? Кто поведет скот?..
Вокруг кричали и плакали дети, требуя соли; старухи бранили заводил, сманивавших народ с насиженных мест; молодежь честила Нупа почем зря: он-де кругом не прав. Наконец все разошлись — каждый в свою сторону.
Мать Нупа с невесткою поднялись по ступенькам в дом. Солнечный свет падал на пол вокруг очага. Сквозь дыры в крыше — шириною в две-три ладони — синело небо. Мать, выдрав из кровли пучок тростника, вздохнула:
— Этак съедим всю крышу.
Лиеу взяла тростник, подожгла его и бросила в фаянсовую миску. Мигом догорев, он свернулся дугой и рассыпался кучкой грязноватого, белесого пепла. Мать с невесткой и сыном уселись вокруг миски и, макая в пепел вареные клубни май, принялись за еду. Вот уж который месяц деревня Конгхоа ела пепел вместо соли. Был он горьковатый и терпкий на вкус, дурно пах. Глотнешь, и угольки застревают в горле. Но вкусом он слегка напоминал соль. Сперва на приправу шла жженая солома со стерни, но потом распробовали — старый тростник с крыш повкуснее. И высокие крыши оседали все ниже. Со временем их, глядишь, и впрямь съедят подчистую.
Не доев свою долю клубней, Нуп молча встал и вышел за дверь. Мать поглядела ему вслед, потом перевела взгляд на Лиеу. Стемнело, а Нупа все не было. Он обходил дома, каждую семью. И всюду повторял одни и те же слова:
— Да, тяжко есть пепел, невмоготу. По себе знаю. Но эта мука лишь на наш с вами век. А соль французская поперек горла станет и нам, и детям нашим, и внукам. Им-то будет потяжелее нашего.
Теперь, когда разговор шел в каждом доме с глазу на глаз, никто не противился, не спорил. Нуп уже скажет последнее слово, а люди все силятся проглотить кусок, сдобренный пеплом, тужатся, и кровь ударяет им в лицо.
Так ходил он и говорил с людьми три дня подряд. На второй день присоединились к нему дядюшка Па и Сип, на третий примкнул и старый Шунг.
На четвертый день собрался деревенский сход. Дядюшка Па встал и сказал:
— Нуп у всех у вас побывал, выложил все как есть. Теперь одни хотят уйти отсюда с Нупом и со мною, а деревню сжечь и подыскать новое место на горе Тьылэй. Земля там повыше и поспокойнее, поставим деревню за каменными кручами. Отобьемся, если что, от француза, а там и дождемся соли от дядюшки Хо. Другие захотели вернуться на старые места, поселиться кто в Баланге да в Конгми, кто в Дета или Талунге. Они согласны работать на француза. Что ж, кто пойдет на гору Тьылэй?
Молчанье. Малая птаха фи, присев на крышу общинного дома, с изумленьем уставилась на людей, потом, испугавшись чего-то, вспорхнула и улетела.
Медленно поднялась изможденная старческая рука с костлявыми, длинными, точно сухие хворостины пальцами: дядюшка Шунг. Еще кто-то поднял смуглую мускулистую руку: Сип.
— Я знаю, Нуп прав, — медленно, устало произнес старый Шунг. — В горах будет ох как трудно, зато на душе полегчает. Покориться? Гнуть спину на француза?! Нет уж, тогда не видать нам ни Зунга, ни Кэма, ни солдат дядюшки Хо… Деревня Конгхоа не покорится никогда…
