Но на самом деле в то утро Нуп был полой тревог и опасений. Голод давит и давит, нет соли, одежда в лохмотьях, нет ни единого топора, ни ножа. Француз, спалив деревню Бонгпра, вернулся восвояси и прислал сюда, в горы, взявшего его сторону человека с такими словами: «Ежели люди Конгхоа всем миром вернутся под высокую руку француза, им возвратят в целости топоры с тесаками. Да еще вдобавок пожалуют каждому по чашке соли и новому тесаку. Смотрите сами: разве из деревень, покорившихся французу — а тут вам и Баланг, и Конгми, и Конгзианг, и Харо, — хоть одна голодает? Нет, все они сыты. В этом году француз закончил строить крепости и дороги. Больше никого не будут вызывать на принудительные работы. Зачем же деревня Конгхоа снова ударилась в бега? Где вы возьмете топоры да тесаки, чем расчистите землю? Что будете есть? Может, камни? Или руки свои начнете глодать?»
Люди слушали его, понурясь, обуреваемые мрачными мыслями.
В то утро Нуп поднялся на высокий камень, торчавший посреди сожженной деревни Бонгпра, земляки стояли вокруг камня. Нуп обвел взглядом девяносто лиц, изможденных, бледных от голода.
— Француз сжег и эту деревню, — сказал он, — Теперь им известно, где мы обосновались. Значит, надо опять уходить. Поднимемся еще выше на гору Тьылэй, найдем место получше, поставим там дома, расчистим добрые поля, смастерим побольше ловушек-камнеметов, отобьемся от француза, а там уж придет соль от дядюшки Хо… Француз забрал топоры с тесаками — да не все. У меня остался пяток, столько же и у дядюшки Па, и у дядюшки Шринга. Благо удалось их припрятать. Поделим топоры, тесаки между собой и будем работать по очереди, сменяя друг друга. Не хватит их, обобьем да заострим подходящие камни. Дерево ли, бамбук — можно срубить и камнем. Разве не так, земляки? А придет время, побьем француза, тут-то дядюшка Хо да люди из племени кинь пришлют нам вдоволь топоров, тесаков…
Девяносто человек стояли молча.
Нуп снова обвел их глазами.
— Что ж, кто пойдет со мной и с дядюшкой Па?
Никто не ответил ему ни слова. Они так и стоили понурясь. Но вот поднял голову одни, другой… Они глядели на него, словно спрашивая: «Куда опять ты надумал вести нас?» Девяносто пар глаз, не видевших соли чуть ли не два года, теперь, когда сожжена деревня Бонгпра, а люди все ночи напролет маются без сна, прикорнув меж береговыми камнями да забившись в кусты, — девяносто пар глаз и вовсе поблекли, потускнели. Где нм различить неведомые дали, углядеть верный путь? Девяносто человек протяжно вздохнули.
Но тут старый Па, сгорбленный и понурый, взяв за руку своего сына Туна, медленно зашагал по тропе, уходившей к вершине Тьылэй.
— Что ж, я пойду вперед, — говорил он, минуя недвижно стоявших своих земляков. — Кто решил примкнуть к Нупу, идите следом за мною. Пусть только каждая семья наберет золы со своего пепелища…
Люди, разойдясь к обуглившимся останкам жилищ, усаживались на корточки, сгребали руками пепел сгоревших тростниковых крыш и насыпали в корзины. Ну и глядел на ладони их, вымазанные в золе: да, полной корзины пепла, заменившего соль, хватит семье года на два. Он вспомнил, как Кэм сказал ему на прощанье: «Ты теперь остаешься здесь от Партии вместо меня… Дядюшка Хо, весь народ доверили нам великое дело, и мы должны сделать все, чтобы довести его до конца…»
Наполнив пеплом корзины и падев их на плечи, они молча один за другим устремлялись вслед за старым Па. А огромный валун, стоявший подле околицы, одаривал каждого взглядом, словно приветствуя его и безмолвно ведя счет уходящим: один… двое… трое… четверо… Ровно девяносто — все до единого!
Они поднимались на гору Тьылэй, одолевали кручи, и было им куда труднее прежнего…
Нет уж, нет, француз проклятый!Ты просчитался! Ты просчитался!Еще поглядим — я умру раньше тебя или ты умрешь первым?..
Нуп тоже запел. Ах, как Лиеу любила когда-то слушать голос молодого парня, что долгими месяцами с усердием и тщанием состругивал бамбуковые волоконца и плел ей в подарок прекрасный пояс «тюм». Был этот голос в ту пору легок и силен, точно крылья птицы фи, рассекающие на заре первые лучи солнца. Сейчас время изменило его: хоть был он по-прежнему силен, но стал резче, ниже и тверже и звучал как вызов, брошенный врагу:
Еще поглядим — я умру раньше тебя или ты умрешь первым?..Еще поглядим — я умру раньше тебя или ты умрешь первым?..
IV
— Эй, Гип, куда ты мчишься, как камень с обрыва?
Он расхохотался, да так, что глаза едва не вылезли из орбит:
— Нет уж, сестрицы, что ваш камень! Я теперь ветер летучий. Пойдем ли куда — всех опережу, за работу возьмемся — и тут я первый. Вон как рано рис вырастил.
Гип распевал на ходу во весь голос, приплясывал да пританцовывал, волосы по ветру разметались, пальцы выбивали звонкую дробь по деревянному боку гулкоголосого гунга: тум-тум… тум-тум-тум…
Кто на него ни глянет — смеется. В этом году Гип был сыт. А случилось так потому, что он рано вырастил свой рис. После тех ранних дождей, зарядивших в четвертом месяце, и тяжкого голода в Бонгпра Нуп все раздумывал да прикидывал. От века — и в дедовские времена, и в отцовские, и на памяти самого Нупа, — сколько раз ни случался голод, то уносивший сотни жизней, а то и косивший людей целыми деревнями, причиной его чаще всего были ранние дожди, губившие возделанные поля. С тех же незапамятных времен люди бана не смели обрабатывать землю раньше третьего или четвертого месяца. Само небо но дозволяло начинать полевые работы прежде этого срока, грозя истребить ослушников всех до единого. И лучше уж голодать, чем противиться его воле.
«О небо, за что прогневалось ты на людей бана? — мысленно вопрошал Нуп долгими бессонными ночами. — Почему бы тебе по ополчиться на окаянного француза? Он ведь вон как коварен и лют…»
Но сколько ни думал Нуп, придумать так ничего и не смог. Тогда он отправился к старому Па.
— Дядюшка Па, — сказал он, — я хочу нынче в первом месяце расчищать поле.
Тот, широко раскрыв глаза, оглядел его с головы до пят:
— Ты это всерьез?.. Что за речи, Нуп?.. О-о! Ты хочешь, чтобы небо убило тебя? Нет, это невозможно! Слышишь, невозможно! Если небо убьет тебя, кто поведет нас биться с французом? Не надо кощунствовать, Нуп.
И Нуп понял — ничего не поделаешь. Старый Па мудрее всех в деревне, он всегда нрав. Если уж он с чем не согласен, само собою, ни один человек своего согласия не даст.
Значит, в этом году опять голодать!
А тучи летели по небу. И отчего это повелитель туч разражается дождем так рано, в четвертом месяце? По ежели все голодать да голодать, как тут одолеешь француза? Пуп разжег огонь и сидел у очага всю ночь. Лиеу ворочалась с боку на бок, потом спросила:
— Нуп, ты не хочешь спать?
— Не до сна мне, снова идет голод! А ты спи, спи…
Лиеу глядела на мужа, ничего не понимая. Не находя слов, она прижала к груди ребенка, но заснуть уже не могла.
Нуп раздул огонь поярче. Над очагом взвились искры. Он выглянул за дверь: непроглядная тьма. Тучи сгрудились, госпожи звезды закрыты все до единой.
— Нет, нельзя! Ничего не выйдет!
Лиеу вздрогнула и спросила испуганно:
— О чем ты, Нуп?.. С кем ты там разговариваешь?
Не отвечая на се вопрос, он отрезал, словно приказание отдал:
— Спи давай! Завтра встань пораньше, приготовь мне поесть. Пойду расчищать поле…
— Но ведь едва начался первый месяц!..
— Хватит болтать! — оборвал он ее. — Сказано, завтра пойду…
Наутро он и впрямь пошел вырубать на делянке деревья и кустарник. Мать заплакала, но Лиеу пошла вместе с мужем. Им встретился старый Па.
— Куда это вы? — спросил он, улыбаясь. — Неужто не пойдете на оленя? Нынче самая на него охота. Видите желтые листья? Первое лакомство для оленей: как сойдутся в лесу — видимо-невидимо!
Нуп остановился.
— Нет, дядюшка Па, мы идем вырубать лес под наш-ню. А иначе голоду конца не будет, и придется деревне Конгхоа вернуться назад да отдаться на милость француза. Я иду и поле первым. Если уж небо покарает кого, пусть я первым и умру. А помилует, оставит в живых, через год всей деревней раньше начнем работы.
Старый На вернулся обсудить случившееся с дядюшкой Шунгом.
— Нуп совсем рехнулся, — сказал он. — Ноля неба ему нипочем. Надо бы вам за него помолиться, пропадет ведь.
Дядюшка Шунг покачал головой.
— Тут никакие молитвы не помогут, — грустно сказал он. — Издревле и доныне никто не осмеливался на такую дерзость. Он что, спятил?
Старый Па сидел молча. Потом по морщинистым щекам его побежали слезы. Он не стал вытирать их.
— Пуп думает о нас всех, обо всей деревне, — сказал он, — вот и решился на такое кощунство… Ах, Нуп! Бедный Нуп…
