Декоратор заводит речь о политике. Мол, ходят слухи о пытках. И это точно — пытают. Но он лично согласен. Раз какие-то недоросли хотят изменить порядок в стране, раз хотят, чтобы страна перестала быть западной и христианской, раз хотят покончить с частной собственностью, забывая, что для отцов родины Ривадавии[17] или Сааведры[18] частная собственность была всегда чем-то священным, раз хотят покончить с семьей, с культом матери, с Рождеством, с нашими идиллическими коровками — иначе говоря, со всем хорошим, что унаследовало нынешнее поколение, тогда ладно, пусть платят, дружище, и если цена тому пытка, пусть пытают, дружище, и поясняет, что у него при этом ни один волос не шевельнется. Характерная актриса шепчет мне: «Бесспорно, он же лысый!»
Я думаю о Дионисио и Вики. Здесь, в Аргентине, быть может, другие репрессии. Другие ли? Слушаю декоратора и не могу отделаться от образа Вики, изнасилованной на глазах Дионисио, выжившей и мертвой, навсегда замкнувшейся в самой себе. Все, хватит с меня. Прощаюсь с характерной актрисой и с непонятным юнцом («завтра нужно рано вставать»), смотрю на другой конец стола, где Скажем-Исабель уже не встряхивает париком и, быть может, поэтому видит, что я встаю, сдержанно прощаюсь и ухожу. Прежде чем открыть дверь па улицу, оборачиваюсь. Все они так и сидят там — самодовольные, покуривающие, жующие.
XVI
Долго ли еще смогу я вести свою записную книжку? Сегодняшнее заставляет сомневаться. Я иду из издательства по проспекту Ривадавия и замечаю странное движение неподалеку от улицы Биллингхерст. Назад не поворачиваю, это всегда вызывает подозрение. Сотни людей стоят лицом к стене, с поднятыми руками. Но солдаты их не обыскивают, только караулят. Подъезжают четыре «форда-фалкона», молодчики с автоматами выскакивают еще на ходу. Кажется, их цель — молодая пара. Она — рыжая, в светлом пальто, с вязаной сумочкой. Он — высокий, смуглый, усатый, с черным портфелем. Нападение застает обоих врасплох. Она падает прямо в грязь. Он пытается защитить ее, по двое нападающих опрокидывают его четырьмя-пятью резкими, сильными ударами. Мужчина все же поднимается, не сдается. Но па этот раз от удара он теряет сознание. Женщина, которую держат трое, вне себя кричит: «Мы — Луис и Норма Сьерра! Мы — Луис и Норма Сьерра! Сообщите, что нас похищают!» Приклад разбивает ей губы, и тогда слышится лишь прерывистый стон, что-то вроде музыки на те же слова. Я в тридцати метрах, на углу. Пока длится эта сцепа, солдаты продолжают караулить тех, у стены. Никто не сделал ни малейшего движения, чтобы защитить молодую пару. Я — тоже. Никогда до сих пор я не ощущал себя таким ничтожеством, таким презренным ничтожеством. Мужчину, по-прежнему без памяти, двое засовывают в первый «флакон», женщину, в крови и грязи, — в третий. Все четыре машины срываются с места и как метеоры удаляются в сторону площади Конгресо. Тем, кто у стены, разрешено опустить руки и следовать дальше. Я иду по улице Биллингхерст. Мне стыдно показываться на Ривадавии. Не хватает собак той ночи.
XVII
Больше я не видел Скажем-Исабели. Вечер в «Эдельвейсе» отбил всякую охоту. Она не знает, куда мне позвонить. А я знаю адрес, телефон да еще могу встретить ее после репетиции. Но не хочу. Зачем? Понимаю, что не все такие, как декоратор. Прекрасно знаю, есть актеры и актрисы, которые рискуют жизнью, которые поднимаются на сцену, помня, что их в любой момент могут подстрелить, потому как они там подвижная (а иногда и неподвижная) мишень. Да, я прекрасно знаю, многие из них идут на фабрики и разыгрывают на сцене именно тамошние конфликты, и эта работа приносит пользу, заставляет людей многое понимать, когда актер говорит что-то родственное их мыслям. Да, прекрасно знаю. Даше Скажем-Исабель говорила мне об этом, конечно с завистью, потому что ее саму преследует страх. Да, прекрасно знаю, и мне, конечно, хотелось бы поговорить с этими ребятами. Но что общего у меня с теми, кто был на ужине в «Эдельвейсе»? С их трескучей иронией, которая быстро улетучивается и порождает ужасающую скуку; с их скопившейся злостью, их перемежающейся завистью, их привычкой к злословию? Скажем-Исабель не так плоха, и, поработав с ней, встряхнув немного, может, удастся превратить ее в отличную девчонку. Но мне не до великих патриотических начинаний. Надо чувствовать себя живым.
Дионисио выглядит лучше. Получил письмо от своих из Монте, впервые его обнадеживают насчет Вики; с прошлого четверга та плачет, иногда подолгу, и ее взгляд стал что-то выражать, правда еще неизвестно, что именно. Врачи теперь настроены более оптимистично. Если она поправится настолько, чтобы перенести аборт, попытаются сделать его. Это было бы неплохим выходом. Отец Вики пишет ему, что в воскресенье кто-то при ней упомянул Дионисио, и она улыбнулась. Почти незаметно, но улыбнулась. Нужно видеть, как ухватился Дионисио за это подобие улыбки.
Мы встречаемся в кафе напротив площади Италия. Дионисио показывает мне письмо, и я еще более воодушевляю его: «Вот увидишь, все наладится. Привезешь ее сюда, и начнете жить». — «Ты думаешь?» Конечно, я так думаю. Нужно верить, другого средства нет.
Иду в «М». Мою руки, когда влетает мальчишка (двенадцати или тринадцати лет) с горящими щеками и выпаливает мне: «Ваш друг сказал, что убегает. Полиция». — «3десь?» — «Нет, на углу». Тут уж не до «спасибо». С недомытыми руками выскакиваю из туалета и спешу к двери. Официант перехватывает меня и, естественно, думает, что я хочу удрать, не заплатив, — кричит мне издали. Оставляю ему купюру (с чаевыми и прочим) на стойке и выхожу на улицу. Но вопль официанта-галисийца насторожил полицию. «Этот», — говорит один, «Вон тот», — передает другой. Мне вовсе не льстит такая известность. Мчусь как олень, как два оленя, как три оленя. За вашим покорным слугой устремляется настоящая полицейская лавина. Еще не представляю, как выкручусь. Понимаю только, что на этот раз по глупости не попадусь. И по недомыслию, и вообще никак. Не попадусь. Проскальзываю между семью или восемью автобусами, которые потом сворачивают па улицу Лас-Эрас. Правда, чтобы убежать, чуть не попадаю под колеса. Оступился, но вновь обретаю равновесие и вскакиваю в автобус. Ни шофер, пи пассажиры не обмолвились ни словом, хотя всем ясно, что я не со свадьбы. Агенты мечутся в истерике. Останавливают автобусы, заглядывают внутрь, иногда входят, похоже, требуют документы. Один сеньор в галстуке поднимается со своего места, встревожив меня. «Садитесь». Понимаю и сажусь. Заодно приглаживаю вихры. Я уже прилично выгляжу. Полиция останавливает машину. «Никто не впрыгивал сюда?» Шофер морщинит лоб. «Я впрыгнул», — говорит ангел-хранитель, который уступил мне место. «А-а… — бросает полицейский с презрением и устало. — Валяй дальше!»- приказывает он водителю. Сеньор ангел на меня и не смотрит. Другие — тоже. Когда подъезжаем к улице Лаприда, я соскакиваю с автобуса и захожу в супермаркет. Стою двадцать минут в очереди и в конце концов расстаюсь со своими капиталами, покупая шесть коробок спичек. Кассирша смотрит на меня с изумлением, будто я Нерон. Наверное, ей хочется вызвать пожарных.
XVIII
В Онсе жизнь стала невозможной. Всегда таскаю с собой документы, деньги, записную книжку. На всякий случай. Дионисио тоже спасся, но едва-едва. Рассказывает, что сбежал благодаря сумятице, возникшей вокруг меня. А все из-за того недоверчивого галисийца. «Тебя засекли», — сообщает мне Дионисио, и я ему верю. Каждый из тех, кто кричал «Этот!», сохранил меня на своей сетчатке. «Нет, — говорит Дионисио, — тебя раньше засекли. Ты числишься в уругвайской секции на улице Морено. Мне передавал тощий Диего. Ты же знаешь, у него есть знакомства. Один человек видел список. Диего там еще нет. Но на всякий случай бережется. Просит тебя позвонить завтра, ты знаешь куда».
Ну ладно. Не так уж я удивился. Иду в пансион. Точнее говоря, приближаюсь. За два квартала сталкиваюсь с мужем многозвучной дамы. Он хватает меня за локоть: «Донья Роса велит, чтобы тебя и близко не было. Сегодня утром за тобой приходили. Мы ждем тебя на всех четырех соседних улицах, и первый, кто тебя заметит, должен предупредить». Он отдает мне сумку. «Это твоя одежда. Донья Роса просит позвонить ей, только не называй себя. Назовись Сервандо». Наконец-то у меня имя, которое звучит как у подпольщика: Сервандо.
XIX
Диего устроил мне ночлег на неделю. «Ты должен исчезнуть. Через неделю посмотрим, куда тебя деть», Он сам вызвался поговорить с хозяином издательства: этот человек поймет, я уверен. «Скажи мне, тощий, почему?» — «Что почему?» — «Почему я должен исчезнуть и здесь?» — «Потому что тебя ищут, чудак. Или хочешь, чтобы тебя взяли? Послушай, тут долго не возятся. Прихлопнут, и точка. Закон о попытке к бегству». — «Ладно, но за что?» — «Ох, спроси что-нибудь полегче!» — «Единственное политическое, что я сделал в своей жизни, — отнес розу». — «И тебе кажется этого мало?»
