1912
ОТРАВЛЕННЫЙ
«Ты совсем, ты совсем снеговая,Как ты странно и страшно бледна!Почему ты дрожишь, подаваяМне стакан золотого вина?»
Отвернулась печальной и гибкой…Что я знаю, то знаю давно,Но я выпью и выпью с улыбкой,Все налитое ею вино.
А потом, когда свечи потушатИ кошмары придут на постель,Те кошмары, что медленно душат,Я смертельный почувствую хмель…
И приду к ней, скажу: «Дорогая,Видел я удивительный сон,Ах, мне снилась равнина без края,И совсем золотой небосклон.
Знай, я больше не буду жестоким,Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,Я уеду, далеким, далеким,Я не буду печальным и злым.
Мне из рая, прохладного рая,Видны белые отсветы дня…И мне сладко – не плачь, дорогая, —Знать, что ты отравила меня».
1912
НА МОРЕ
Закат. Как змеи, волны гнутся,Уже без гневных гребешков,Но не бегут они коснутьсяНепобедимых берегов.
И только издали добредшийБурун, поверивший во мглу,Внесется, буйный сумасшедший,На глянцевитую скалу
И лопнет с гиканьем и ревом,Подбросив к небу пенный клок…Но весел в море бирюзовомС латинским парусом челнок;
И загорелый кормчий ловок,Дыша волной растущей мглыИ, от натянутых веревок,Бодрящим запахом смолы.
1912
ОНА
Я знаю женщину: молчанье,Усталость горькая от слов,Живет в таинственном мерцаньеЕе расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадноЛишь медной музыке стиха,Пред жизнью дольней и отраднойВысокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,Так странно плавен шаг ее,Назвать нельзя ее красивой,Но в ней все счастие мое.
Когда я жажду своеволийИ смел и горд – я к ней идуУчиться мудрой сладкой болиВ ее истоме и бреду.
Она светла в часы томленийИ держит молнии в руке,И четки сны ее, как тениНа райском огненном песке.
1912
РИМ
Волчица с пастью кровавойНа белом, белом столбе,Тебе, увенчанной славой,По праву привет тебе.
С тобой младенцы, два брата,К сосцам стремятся припасть.Они не люди, волчата,У них звериная масть.
Не правда ль, ты их любила,Как маленьких, встарь, когда,Рыча от бранного пыла,Сжигали они города.
Когда же в царство покояОни умчались, как вздох,Ты, долго и страшно воя,Могилу рыла для трех.
Волчица, твой город тот жеУ той же быстрой реки.Что мрамор высоких лоджий,Колонн его завитки,
И лик Мадонн вдохновенный,И храм святого Петра,Покуда здесь неизменноЗияет твоя нора,
Покуда жесткие травыРастут из дряхлых камнейИ смотрит месяц кровавыйЖелезных римских ночей?!
И город цезарей дивных,Святых и великих пап,Он крепок следом призывных,Косматых звериных лап.
1912
ПИЗА
Солнце жжет высокие стены,Крыши, площади и базары.О, янтарный мрамор СиеныИ молочно-белый – Каррары!
Все спокойно под небом ясным;Вот, окончив псалом последний,Возвращаются дети в красномПо домам от поздней обедни.
Где ж они, суровые громыЗолотой тосканской равнины,Ненасытная страсть СодомыИ голодный вопль Уголино?
Ах, и мукам счет и усладамНе веками ведут – годами!Гибеллины и гвельфы рядомЗадремали в гробах с гербами.
Все проходит, как тень, но времяОстается, как прежде, мстящим,И былое, темное бремяПродолжает жить в настоящем.
Сатана в нестерпимом блеске,Оторвавшись от старой фрески,Наклонился с тоской всегдашнейНад кривою Пизанской башней.
1912
ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО
В стране, где гиппогриф веселый льваКрылатого зовет играть в лазури,Где выпускает ночь из рукаваХрустальных нимф и венценосных фурий;
В стране, где тихи гробы мертвецов,Но где жива их воля, власть и сила,Средь многих знаменитых мастеров,Ах, одного лишь сердце полюбило.
Пускай велик небесный Рафаэль,Любимец бога скал, Буонарроти,Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,Челлини, давший бронзе тайну плоти.
Но Рафаэль не греет, а слепит,В Буонарроти страшно совершенство,И хмель да Винчи душу замутит,Ту душу, что поверила в блаженство
На Фьезоле, средь тонких тополей,Когда горят в траве зеленой маки,И в глубине готических церквей,Где мученики спят в прохладной раке.
На всем, что сделал мастер мой, печатьЛюбви земной и простоты смиренной.О да, не все умел он рисовать,Но то, что рисовал он, – совершенно.
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —Куда он едет, в церковь иль к невесте?Горит заря на городской стене,Идут стада по улицам предместий;
Мария держит Сына Своего,Кудрявого, с румянцем благородным,Такие дети в ночь под Рождество,Наверно, снятся женщинам бесплодным;
И так нестрашен связанным святымПалач, в рубашку синюю одетый,Им хорошо под нимбом золотым,И здесь есть свет, и там – иные светы.
А краски, краски – ярки и чисты,Они родились с ним и с ним погасли.Преданье есть: он растворял цветыВ епископами освященном масле.
И есть еще преданье: серафимСлетал к нему, смеющийся и ясный,И кисти брал, и состязался с нимВ его искусстве дивном… но напрасно.
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,А жизнь людей мгновенна и убога,Но все в себе вмещает человек,Который любит мир и верит в Бога.
1912
ПТИЦА
Я не смею больше молиться,Я забыл слова литаний,Надо мной грозящая птица,И глаза у нее – огни.
Вот я слышу сдержанный клекот,Словно звон истлевших цимбал,Словно моря дальнего рокот,Моря, бьющего в груди скал.
Вот я вижу – когти стальныеНаклоняются надо мной,Словно струи дрожат речные,Озаряемые луной.
Я пугаюсь, чего ей надо,Я не юноша Ганимед,Надо мною небо ЭлладыНе струило свой нежный свет.
Если это голубь ГосподеньПрилетел сказать – Ты готов! —То зачем же он так несходенС голубями наших садов?
1912
Персей
Скульптура Кановы
Его издавна любят музы,Он юный, светлый, он герой,Он поднял голову МедузыСтальной, стремительной рукой.
И не увидит он, конечно,Он, в чьей душе всегда гроза,Как хороши, как человечныКогда-то страшные глаза,
Черты измученного болью,Теперь прекрасного лица…– Мальчишескому своевольюНет ни преграды, ни конца.
Вон ждет нагая Андромеда,Пред ней свивается дракон,Туда, туда, за ним победаЛетит, крылатая, как он.
1913
ФЛОРЕНЦИЯ
О сердце, ты неблагодарно!Тебе – и розовый миндаль,И горы, вставшие над Арно,И запах трав, и в блеске даль.
Но, тайновидец дней минувших,Твой взор мучительно следитРяды в бездонном потонувших,Тебе завещанных обид.
Тебе нужны слова иные,Иная, страшная пора.…Вот грозно встала СиньорияИ перед нею два костра.
Один, как шкура леопарда,Разнообразен, вечно нов.Там гибнет «Леда» ЛеонардоСредь благовоний и шелков.
Другой, зловещий и тяжелый,Как подобравшийся дракон,Шипит: «Вотще СавонаролойМой дом державный потрясен».
Они ликуют, эти звери,А между них, потупя взгляд,Изгнанник бледный, АлигьериСтопой неспешной сходит в ад.
1913
СТАРЫЕ УСАДЬБЫ
Дома косые, двухэтажные,И тут же рига, скотный двор,Где у корыта гуси важныеВедут немолчный разговор.
В садах настурции и розаны,В прудах зацветших караси, —Усадьбы старые разбросаныПо всей таинственной Руси.
Порою в полдень льется по лесуНеясный гул, невнятный крик,И угадать нельзя по голосу,То человек иль лесовик.
Порою крестный ход и пение,Звонят во все колокола,Бегут, – то, значит, по течениюВ село икона приплыла.
Русь бредит Богом, красным пламенем,Где видно ангелов сквозь дым…Они ж покорно верят знаменьям,Любя свое, живя своим.
Вот, гордый новою поддевкою,Идет в гостиную сосед.Поникнув русою головкою,С ним дочка – восемнадцать лет.
«Моя Наташа бесприданница,Но не отдам за бедняка».И ясный взор ее туманится,Дрожа, сжимается рука.
«Отец не хочет… нам со свадьбоюОпять придется погодить».Да что! В пруду перед усадьбоюРусалкам бледным плохо ль жить?
В часы весеннего томленияИ пляски белых облаковБывают головокруженияУ девушек и стариков.
Но старикам – золотоглавые,Святые, белые скиты,А девушкам – одни лукавыеУвещеванья пустоты.
О Русь, волшебница суровая,Повсюду ты свое возьмешь.Бежать? Но разве любишь новоеИль без тебя да проживешь?
И не расстаться с амулетами,Фортуна катит колесо,На полке, рядом с пистолетами,Барон Брамбеус и Руссо.
1913
