– О чём вы, друг мой? Не понимаю… А, постойте! Дошло! Вы уже перекурили с Маргаритой Андреевной, да? Она с сегодняшнего утра со мной в контрах. До первого неконтрактного блатняка, разумеется. Ну и по-дружески… Да, Аркадий Петрович, вы совершенно правы. Талантливый человек талантлив во всём. Хотя это, кажется, гораздо раньше вас заметили.
– Да, так вот, по теме! И не сбрасываем со счетов иную, так сказать, структуру речи и форму диалога у глухонемых, – безмятежно продолжил стервец Святогорский. – Это совсем другая речь! Не в смысле – язык, а в смысле: способ общения. Если вы плотно собрались общаться с глухонемыми, придётся перестраивать манеру мыслить. Да-да, друзья мои. Для нас, слышаще-говорящих, мучительно менять стилизацию речи и говорить почти односложно. Мы злоупотребляем этой самой стилизацией речи, частенько бессодержательными, но выразительными эпитетами и сложноподчинёнными оборотиками, как будто каждый, вслух свистящий, есть не меньше чем Бунин Иван Алексеевич. Глухонемые урезают форму ради предельной ясности содержания. Никогда глухонемой не сказал бы мне, как наша разлюбезная Татьяна Георгиевна: «О чём вы, друг мой? Не понимаю… А, постойте! Дошло!» – и так далее… Будь Татьяна Георгиевна глуха и нема, она сказала бы… – Аркадий Петрович быстро изобразил что-то руками.
– Это то, о чём я подумала? – улыбнувшись, уточнила Мальцева.
– Именно, друг мой, именно! Краткость и предельная ясность формы.
– Красиво! Но я тебе за сплетни отомщу! Я выкину твою вечную сумку с надписью USSR.
– Только не это! Лучше кастрируй! Мне это дело, в отличие от молодых людей, – Святогорский снова кинул выразительный взгляд на интерна, плотно занятого роженицей Валей, – уже ни к чему! А сумка моя мне дорога как память о долгих годах работы в угнетаемых французами чернокожих колониях, где при французах всё было, а по установлению социалистического строя всё куда-то пропало. Совсем. У нас даже один посольский секретарь стишок сочинил про это: «Здесь до хера портретов Нету[9], и ни хера здесь больше нету!» Зато я из стран недоразвитого социализма привёз себе чёрную же, пардон, «Волгу» и кооперативную квартиру… О, а вот и прекрасная Маргарита Андреевна подтянулась!
– Что у вас тут за митинг в моём родзале? Аркадий Петрович опять своим давно потёртым скарбом похваляется? – ехидно уточнила старшая акушерка обсервационного отделения, суровой деловитой поступью войдя в родильно-операционный блок.
– Не митинг, а консилиум, Марго! – притворно-строго прикрикнул Святогорский. – И не похваляюсь, а констатирую факт: врачу нынче на квартиру за три года не заработать. А я в своё время – заработал! Как раз тогда и сумочку эту купил. Она мой талисман. Руки прочь от USSR! Мгновение, дамы. Молчите! Молчание – золото. Сейчас я закончу, и мы пойдём на воздух мириться. То есть – мирить вас друг с другом, дорогая Татьяна Георгиевна и не менее дорогая Маргарита Андреевна… Итак, говорить на языке глухонемых сложно ещё и потому, что некоторые вербальные понятия у них полностью отсутствуют в личном словаре. И человек, решивший обучиться этой премудрости в зрелом возрасте, выстраивая своей тушкой фразу, кроме собственной корявости и нелепости сталкивается ещё и с тем, что вроде всё правильно и точно по букварю сказал, а его всё равно не поняли, чучелу такую! Почему? Да потому что если нечто естественное и обыденное для, например, Татьяны Георгиевны не введено в оборот мышления и «словарь» нашей милой Вали из области, то язык жестов госпожи Мальцевой может оказаться для простой сельской глухонемой девушки даже и весьма обидным. Хотя, конечно же, сурдопереводу может выучиться каждый. Приматы достаточно легко обучаются азбуке глухонемых. Человеку на потеху. Потому что в природе животные вообще понимают друг друга без слов. Молча. А теперь, если Валя более-менее спокойна, то пойдёмте, дамы, в сад!
Святогорский схватил под руки Татьяну Георгиевну и Маргариту Андреевну и утащил их в приём.
– Дали друг другу мизинчики и быстро сказали: «Больше ссориться нельзя, кто поссорится – свинья!»
Дамы весьма охотно это сделали.
– Только пусть она пообещает впредь молчать! – не выдержала Мальцева.
– О чём? О том, что ты переспала с интерном? – несколько торжественно уточнил Аркадий Петрович.
– Господи, что весь родильный дом уже в курсе?
– Ещё не весь.
– Вот спасибо!
– Да плевать ей, кто в курсе про интерна или про чёрта лысого. У нашей королевы только одна запретная тема – умерший король. С тех пор как он умер, никакой другой никак не да здравствует! Регенты уже совсем измучились. Начинаю понимать Панина. Она, наверное, ему на ушко вместо «Сёма» шепчет «Мотя».
– Марго, хватит! – вполне серьёзным тоном сказал анестезиолог.
– Да о ней же забочусь!
У Татьяны Георгиевны по лицу вдруг покатились слёзы.
– Аркаша, дай платок. Если кто увидит, что я тут расклеилась на ступеньках приёмного… Разговоров будет больше, чем про мои постельные экзерсисы. – Она через силу улыбнулась.
– Танюша, прости меня, дуру! Не буду! Больше, ей-богу, не буду никогда. Ну я же люблю тебя, идиотина! Ну хочешь, на колени кинусь? – заголосила Маргарита Андреевна и действительно тут же брякнулась на колени прямо на бетонные ступени.
– Вставай, дура! – все еще всхлипывая, улыбнулась Татьяна Георгиевна. – А то начнут говорить, что мы с тобой на старости лет окончательно свихнулись.
– Вот, это другое дело! Иногда наговорить всякого не так уж и плохо. Хотя порою, девочки, я страшно жалею, что вы не глухонемые! – нежно притянул их обеих к себе Аркадий Петрович. – Это ж какие бы классные бабы были! Красивые, ладные, рукастые. И – главное! – молчаливые!
– Татьяна Георгиевна! – выскочила на ступеньки Светлана Борисовна. – У Вали воды излились!
– Ну и чего орёшь, как будто пожар?! – кинулась на ни в чём не повинную Маковенко заведующая. – Ну воды излились. А ты тут акушер-гинеколог или фуфло? Впрочем, пока ты именно что фуфло! Укладывайте на кресло. Сейчас иду!.. Ну вот, ещё не хватало, чтобы эта мышь с комплексом Наполеона видела меня с красными глазами.
– Да не успели они у тебя покраснеть. Идём, а то все вместе посинеем.
На должном раскрытии Аркадий Петрович сделал Вале эпидуральную анестезию. А с интерном Валя до самого рождения ребёнка не расставалась ни на минуту. И только получив на живот своего крепкого здоровенького мальчика, наконец забыла про интерна. Через полчаса после того, как всё закончилось, левой рукой прижимая к себе младенца, правой написала на листике, чтобы к ней позвали анестезиолога.
Маргариту Андреевну, внимательно наблюдавшую за последующей немой мизансценой, этот танец рук, признаться, заворожил:
– О чём вы с ней так долго… разговаривали?
– Она боится, что её малыш будет глухонемой. Я её успокоил, что скорее всего нет. Это не генетика. Сама-то девка щипцовая. А пацан без затруднений родился. Во время беременности она ничего не принимала. Так что сказал оберегать от простудных заболеваний. И падений из кроватки. И слишком ретивых докторов.
– И ты ей это всё на пальцах объяснил?
– Именно что на пальцах! – коротко хохотнул Святогорский. – Без метафор и красивостей.
– Нет, ну всё-таки, откуда ты так хорошо знаешь этот их язык? Про маму мне акушерка уже доложила. Ну мало ли где и кем мама работала. У меня, вон, мама на механическом заводе работала. Токарем. А я что-то детали вытачивать не умею.
– Так я всё детство при маме был. Потому что папы у меня не было. Я в том интернате для глухонемых читать-писать научился. Ещё до нормальной школы. Да и все каникулы там проводил. Дети – они всё быстрее взрослых осваивают. Общаться-то охота. А как с ними общаться? Только молча. «Страну глухих» смотрела?
– Не-а…
– Посмотри. Там здоровенная дрымба гениально глухонемую играет. Вероятно, тусовалась с ними перед съёмками. Без личного опыта общения так хер сыграешь. Ты знаешь, что Дастин Хоффман перед съёмками «Человека дождя» некоторое время посещал дурдом? Профессионалы никогда не верят на слово… Смешно. В контексте сегодняшнего.
– Что смешно?
– Про «не верить на слово». Вот тебе ещё история о словах. Моя мама, двадцать пять лет проработав в интернате для глухонемых, ушла к дэцэпэшникам. Не то там зарплата была больше, не то… Не знаю, почему ушла. Не важно. Важно то, что, когда она в школе для глухонемых преподавала, то, когда ученики её слишком доставали, она отворачивалась к доске и громко орала: «Ёб твою мать, блядь! Как вы меня достали, выродки!!!» А потом снова поворачивалась к ним – и опять мир, дружба, жвачка. А тут дэцэпэшники. Корявые, но слышат хорошо, да. Вот в один из дней они её довели и она, отвернувшись к доске, выдала свой коронный текст. Моторная привычка сработала. Выматерилась и чует за спиной зловещую тишину. Не привыкла дэцэпэшная малышня слышать от своей любимой учительницы эдакие кульбиты. Маман развернулась, извинилась перед детками, и прямёхонько в кабинет к директору пошла, мол, увольняйте, такая вот фигня вышла. Не уволил. Сказал-де, с кем не бывает.
