Татка, скорее всего, узнала о происходящем, но дулась и ничего мне не говорила.
А потом и некогда стало особо. Последний год в выпускном классе — это, знаете ли. Не самое веселое время. Их запрягали по полной. И нас, родителей и опекунов, тоже. Потому что ценник, озвученный на выпускной еще в сентябре, в начале учебного года, был конским и со временем только рос.
Но я платил. У Татки все должно быть самое крутое. И дал карт-бланш на покупку платья и всех остальных, так сильно нужных для девочек приблуд.
Что характерно, Татка спустя полгода примерно вроде как оттаяла.
А, может, это было связано с тем, что я отправил Варьку на вольный выпас? Как только мне эта мысль пришла в голову, я тут же исправил ситуацию, притащив домой другую бабу.
Татка утром выглядела не очень. Я тоже, потому что секс был отстойным, и я чужую телку пару раз все же Таткой назвал. Но в целом все вроде наладилось.
Мне удалось доказать девчонке, что я мудак и что на меня вообще не надо смотреть, как на мужчину.
Ей удалось доказать мне, что она в это верит.
Мой внутренний мерзкий голос был с этим всем категорически не согласен, но его я удачно затыкал.
На выпускном, охерев от ее длинных ног, пышной юбки и масляных взглядов мелких утырков, считающих себя очень даже взрослыми, я махнул лишнего и отвлекся на ее класснуху. Чисто на поболтать, не денегерат же я, в конце концов! Хотя бабенка была, мне кажется, не против.
И проморгал сестренку.
Свалила с этим придурком!
Как только я просек свой проеб, тут же рванул искать.
Малыша нашел в школе, в одном из кабинетов, в соплях и слюнях.
Применив особые методы допроса, выяснил, что ничего не было, и Татка отправилась гулять.
А потом были самые весёлые несколько часов в моей жизни, когда я ее искал.
Тогда и начал седеть, наверно.
И в итоге нашел.
Сидящую на бордюре, с бутылкой в руке.
Зареванную, в порванном платье. И с обрезанными волосами.
Она поднялась с бордюра и посмотрела на меня своими огромными глазами с потекшей косметикой.
Нереально красивая.
Нереально.
Я не удержался тогда.
Тяжелая ночь, напряг, нервы — все дало о себе знать.
И вылилось в то, во что не должно было выливаться.
Я не должен был ее трогать.
Нельзя мне ее трогать. Пользоваться ее раздаём, ее первыми, такими искренними чувствами. Не мог я этого себе позволить.
Но позволил. Мудак. Эгоист.
Я целовал ее грязно, по-взрослому, так, как только и умел. Так, как хотел всегда. Сжимал ее, трогал, кажется, везде, жадно задирал порванную пачку, добираясь до крепкой красивой попки, стискивая ее с такой силой, что она застонала мне в губы. Мягко и жалобно. И вы думаете меня это остановило?
Нихера!
Она вцепилась мне в волосы своими тонкими пальчиками, повисла на шее, словно ноги не держали. А я держал. Просто на весу держал и буквально пожирал ее. Не знаю, был ли у нее первый поцелуй или нет, но ее точно нельзя было целовать так, как я делал. С ней нельзя было обращаться так, как я хотел.
Дико, до боли в яйцах, хотел.
Нельзя. Не заслуживала она такого. И мыслей моих грязных. Пошлых. Не заслуживала. И животного этого поцелуя.
Она сама не понимала, на что меня толкает. Что может в итоге случиться.
Она не понимала.
Я понимал.
И потому умудрился остановиться тогда.
Так и не осознал все еще, каким образом.
И, кстати, до сих пор внутри сжимается от дикого неудовлетворения и жадности, когда вспоминаю я этот наш поцелуй.
Я отстранил ее, накинул свою куртку и отвез домой.
Холодный душ, старательно смотрим в сторону, потом в постель.
И все.
Дверь на замок.
И свою — тоже.
Потому что, если она придет ко мне ночью… Я не смогу. Не железный.
Она не пришла.
На следующий день я вручил ей ключи от квартиры.
Татка остро глянула на меня, выхватила из рук связку и хлопнула дверью.
И ровно с этого момента начался самый веселый год в моей жизни. Нереальный просто по своей тупости. И своему экстриму.
И теперь, я вспоминаю это все, глядя в ее огромные темные глаза, на подрагивающие губы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
И думаю, что с меня, пожалуй, хватит всего этого дерьма.
И, наверно, надо уже как-то проучить ее.
Раз уж она утверждает, что вся из себя такая взрослая стала.
Пусть учится разгребать последствия своих поступков.
По-взрослому.
Очень по-взрослому.
— Быстро свалила домой и легла спать! — рявкаю я, но уже больше для проформы. Потому что прекрасно знаю эту заразу — стоит что-то приказать, обязательно поперек сделает.
И вот теперь она отводит взгляд (наконец-то, бл*!), злобно сжимает губки, а потом …
А потом хмыкает, становится ровнее и демонстративно складывает руки на груди. При этом немного оступается и чуть ли не растягивается прямо на пороге, но ничего. Опору быстро находит.
— Не пойду! Поговорим сначала!
Смотрю на нее. Наверно, тяжело, потому что она только подбородок выше вскидывает. Коза длинноногая.
Прислонилась к двери, шорты эти ее, одно название. И это в таком она по улицам ходит? Как это я пропустил…
— Ну хорошо. Поговорим. Прямо здесь?
Она медлит, чуть-чуть. Правильно, у двери — то лучше. В случае чего, свалить можно будет быстро.
— Здесь!
Тогда я делаю шаг вперед.
Она явно хочет вжаться в дверное полотно, но сдерживается. Смелая глупая коза.
Ее надо просто напугать, чтоб свалила. Потому что выволакивать ее силой из квартиры, когда сам в одном полотенце… Ну, это так себе идея.
Но сначала разговор, да?
— Говори.
— Почему ты не даешь мне нормально встречаться с парнями?
— Маленькая еще.
— Мне девятнадцать! Парочка моих одноклассниц уже детей родили!
— Мне плевать. Ты — не они. Сначала институт. Ты и так год прогуляла.
— Ты говоришь, как отец! Но ты не отец. Не смей решать, что мне надо!
— Я — твой брат и опекун.
— Не родной брат! И уже не опекун! Прекрати смотреть на меня, как на ребенка!
— Да ты и есть ребенок.
— Нет! Нет!
Татка не выдерживает моего спокойного наставительного тона, которым я давлю ее, и кричит, сжав кулаки, еле сдерживая слезы. Мне ее с одной стороны жаль, а с другой… Бл*, такая она… Прижалась к двери, смотрит на меня загнанно, глаза огромные слезами сверкают. Кошка дикая. Царапучая. Хочется погладить. Успокоить, чтоб мурлыкала.
Неправильно, Серый, неправильные мысли.
Надо прогнать.
Надо напугать.
Показать, что старший брат-мудак может быть еще большим мудаком. Чтоб просто слушалась.
Беспрекословно.
— Я — не ребенок. Ты — не мой брат! — Татка неожиданно дергается ко мне и бьет маленьким кулачком по груди.
И вот в тот же момент я перехватываю этот кулачок, резко разворачиваю к себе спиной с твердым намерением дотолкать сестру так до ее квартиры. И плевать, что раздетый. Похер!
Она — такой силы раздражитель, что про все на свете забывается!
Но Татка неожиданно тихо стонет и прижимается ко мне спиной. Голая кожа ее плеч касается моей груди.
И я замираю. Несмотря на то, что это — ожог.
Это просто невыносимо: вот так близко, вот так остро.
И стон ее еще — по нервам!
Я дурею, понимая какой-то, еще пока нормальной, не атрофированной похотью, частью мозга, что не так все происходит, не то совершенно.
Но ноги уже делают шаг, и руки сами действуют, прижимая тонкое тело сестры к двери. Она неожиданно тихо всхлипывает.
И отклоняет голову, подставляя мне беззащитную шею, сладко пахнущую кожу голого плеча, нежный затылок…
И зверю этого достаточно, чтоб выпрыгнуть на волю.
Зверь втягивает запах самки, зверю плевать на любые моральные нормы, на навязанные цивилизацией штампы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Если бы в этот момент Татка начала сопротивляться, да хотя бы голос подала!
Я бы отпустил.
Правда, отпустил бы.
Но она молчит. Дышит тяжело. И ждет. Голову склонила в сторону в позе покорности. Да твою ж!..
