— Что?
— Это Ушаков. Из «Дворовой псины». Ой, погоди, ты же не читал. — Коля вздохнул — его раздражало мое невежество. — Твой отец был литератор, а тебя оставил неучем. Прискорбно.
— Не трогай моего отца, а?
— Главный герой — Радченко — великий любовник. Со всей Москвы к нему приходят люди просить совета в завоевании сердец. А он даже с постели не встает — просто лежит весь день и пьет чай…
— Как Обломов.
— Ничего не как Обломов! Почему все говорят всегда «как Обломов»?
— Потому что это вылитый Обломов.
Коля остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он был на голову выше и раза в два шире в плечах. Он просто нависал надо мной, и глаза его метали молнии.
— Да каждый остолоп университетский знает, что Гончарову до Ушакова — как до неба. Обломов — ничтожество. Обломов — нравственный урок для буржуазии, такой пустячок дают читать детишкам, чтоб не выросли лентяями. А Радченко… Радченко — один из величайших героев русской литературы. Он, Раскольников, Безухов да еще, может, я не знаю, Чичиков…
— Ты плюешься.
— Заслужил, значит.
Я не сбавлял шага, и Коля, хоть и в раздражении, со временем подстроился. Нас свела судьба, ничего не попишешь. До вторника мы с ним практически женаты.
За ледяной Невой, припорошенной снегом, на сером шпиле Петропавловского собора по-прежнему восседал ангел, хотя говорили, будто вермахт пообещал Железный крест тому артиллеристу, кто его собьет. Коля подбородком показал на Петроградскую сторону:
— Я в крепости служил, когда разбомбили зоосад.
— Я слыхал, по городу бабуины разбежались и уссурийский тигр…
— Сказки. Никто никуда не разбежался.
— Может, некоторые? Откуда ты знаешь?
— Никто не убежал. Если хочешь себя утешать на сон грядущий, валяй, только это враки. — Он сплюнул. — Фрицы спалили его до основания. Слониха Бетти… Я ее очень любил. В детстве, бывало, все время ходил на нее смотреть. Как она умывалась — воды в хобот наберет и душ себе устраивает… Изящная такая была. Здоровенная, ни за что не скажешь, сколько в ней было изящества.
— Умерла?
— А я о чем? Там все погибли. Но Бетти долго умирала. Стонала несколько часов… Я на посту как раз стоял, так хотелось сбегать туда и пристрелить, прямо в сердце. Чтобы все закончилось. Хуже нет, когда слон умирает. До Сенного рынка идти было долго — километров шесть, по Литейному мосту, мимо Летнего сада, где топорами посрубали вязы и дубы, мимо Спаса на Крови с его изразцовым фасадом и устремленными ввысь луковицами. Его выстроили на том месте, где Гриневицкий пролил кровь императора и свою. Чем дальше на юг мы продвигались, тем больше людей было на улицах. Укутанные в три слоя одежды, они боролись с ветром, а лица у них были сморщенны, изможденны и мертвенно-бледны от нехватки железа. На Невском магазины не работали уже давно. Мы видели двух старух, обеим за шестьдесят. Они шли очень медленно, касаясь друг друга плечами и не сводя глаз с панели, чтобы не наступить на замерзшую лужу, которая их прикончит. Мужчина с роскошными моржовыми усами нес белое ведро черных гвоздей. Мальчишка лет двенадцати тащил за собой на веревке санки. На санках лежало завернутое в одеяло тело, и по утоптанному снегу скребла босая бескровная нога. Всю улицу перегораживали ряды бетонных надолбов против вражеских танков. Трафарет на стене гласил: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
До войны Невский был сердцем города. Выстроили его так, чтобы он затмевал великолепные проспекты Лондона и Парижа: киоски на панели торговали цветами вишни и шоколадными конфетами, старые приказчики в фартуках за прилавками Елисеевского магазина резали копченую осетрину и раскладывали собольи меха. Над всем высилась каланча Городской думы, и ее часы извещали, насколько все опаздывают к своему будущему. Мимо, сигналя, проносились черные «эмки» — везли партийцев с одного собрания на другое. Даже если у тебя ни на что не было денег и особо некуда идти, по Невскому хорошо было просто гулять. В июне солнце не заходило до полуночи, и никому не хотелось впустую тратить дневной свет. Самые хорошенькие девушки Питера глядели в витрины модных магазинов, оценивали новейшие фасоны платьев, чтобы дома сшить себе такое же, если удастся стащить материи на работе. А ты наблюдал за девушками, и даже если ни слова им не говорил, если смотрел издалека…
— Ты ведь целочка, правда? — спросил Коля, прервав ход моих мыслей в такой невообразимый миг, что мне стало страшно от его проницательности.
— Я? — глупо переспросил я. — Ты о чем это?
— Я о том факте, что с девушкой ты никогда не спал.
Иногда понимаешь, что врать нет смысла: игра окончена, не успев начаться.
— Тебе какое дело?
— Послушай, Лев, давай не будем ссориться, а? Что скажешь? Нам с тобой держаться вместе, пока яйца не найдем. Давай лучше останемся друзьями. Ты, похоже, человек интересный. Вспыльчивый немного, угрюмый, как все евреи, но ты мне нравишься. И если б ты все время так рогами не упирался, я мог бы тебя чему-нибудь научить.
— Насчет девчонок?
— Да, насчет девчонок. Насчет литературы. Насчет шахмат.
— А тебе сколько — девятнадцать? Чего ты выставляешься? Такой знаток всего на свете, а?
— Мне двадцать. И я не знаток всего на свете. Только девушек, литературы и шахмат.
— И все?
— М-м… Ну еще танцев. Я отлично танцую.
— На что в шахматы сыграем?
Коля глянул на меня и улыбнулся. Выдохнул, и пар облаком заклубился у него над головой.
— На твой немецкий нож.
— А мне что?
— А тебе ничего. Ты не выиграешь.
— А если, скажем, выиграю?
— У меня еще есть грамм сто колбасы…
— Сто грамм колбасы за нож немецкого летчика? Это вряд ли.
— У меня открытки есть…
— Какие открытки?
— С девчонками. Француженками. По ним научишься всему, что надо.
Открытки с французскими девушками — да, за такой приз сыграть можно. Потерять нож я не боялся. В Питере много таких, кто обыграет меня в шахматы, но их всех я знал по именам. Отец у меня был чемпионом города, еще когда учился в университете. А по четвергам и воскресеньям я с ним ходил в шахматный клуб «Спартак» во Дворец пионеров. Когда мне исполнилось шесть, инструктор клуба объявил, что у меня талант. Несколько лет я был лучшим игроком среди юниоров — завоевывал ленты и медали на турнирах по всей Ленинградской области. Отец гордился, хотя в его богемных кругах и не было принято переживать из-за соревнований; и выставлять мои призы в квартире он никогда не разрешал.
А в тринадцать я ушел из клуба. Понял, что играю хорошо, но великим шахматистом мне не стать. Друзья по «Спартаку», которых я постоянно громил в детстве, оставили меня далеко позади. Они перешли на такой уровень, что я бы их ни за что не догнал, сколько бы игр ни сыграл и сколько книг ни прочел, сколько эндшпилей не решил бы по ночам в постели. Я был как хорошо натренированный пианист — знал, какие ноты брать, но сам никакой музыки бы не сочинил. Блистательный игрок понимает игру так, что словами не выразить. Он бросает взгляд на доску, анализирует расстановку сил — и сразу понимает, как улучшить свою позицию, хотя мозг не успевает выработать связного объяснения для хода. У меня не было инстинктов. Отец расстроился, когда я бросил клуб, а мне было все равно. От шахмат больше удовольствия, когда не надо думать, какое место займешь на городском турнире.
Коля остановился у кафе «Квисисана» и заглянул внутрь через стекло, заклеенное бумажными крестами. Ресторан был пуст, убрали все столики — только линолеум на полу да доска на стене, где еще видно меню августа.
— Я сюда однажды девушку водил. Лучшие бараньи котлеты в городе.
— А потом отвел ее домой и стал заниматься с ней любовью? — Я спросил с глубочайшим сарказмом и сразу испугался, что так оно и окажется.
— Нет, — ответил Коля, глядя на свое отражение в стекле и подтыкая прядку светлых волос под черную шапку. — Любовью мы занимались до ужина. А после ужина мы пошли выпить в «Европейскую». Девушка по мне с ума сходила, а мне больше нравилась ее подружка.
— Так… а чего подружку тогда на ужин не пригласил?
Коля улыбнулся — так начальник по-доброму улыбается подчиненному.
— Рассчитанное пренебрежение. Учись.
Мы шли дальше по Невскому. Час дня, но зимнее солнце уже клонилось к западу, и перед нами тянулись тени.
— Начнем постепенно, — сказал Коля. — С самых основ. Тебе какая-нибудь девушка нравится?
— Да нет, вроде никакая.
— Здесь не требуется кто-то особенный. Ты целка, тебе теплые ляжки нужны, и чтоб сердце билось. А не Тамара Карсавина.
— Ну есть одна у нас в доме. Верой зовут. Только ей нравится другой парень.
— Отлично. Первый шаг: не будем переживать из-за другого парня. Давай думать только об этой Вере. Что в ней особенного? Почему она тебе нравится?
