пятнадцати, явно прогуливающей уроки. Девицы в ярких куртках самозабвенно болтали и грызли вредные для здоровья ломтики сушеного картофеля.
– А я никогда не прогуливала уроков, – не то с жалостью, не то с гордостью, произнесла Ирина. – Не хотела маму огорчать, ведь потом, когда всё выяснится, мне объявят бойкот. По тому и училась хорошо, и с уроков не сбегала, даже в медучилище поступила, чтобы их обрадовать. Мама всегда сокрушалась, что в нашей семье ни одного медика. И я думала, мол, отучусь, буду всех лечить, и меня станут любить.
– Разве любят за профессию или за хорошую учёбу?– Кожевников резко остановился, прямо в центре лужи. Ветер трепал его рыжую шевелюру, путаясь в пылающих, от солнечного света, огненных прядях. – Ирина Петровна, чтобы вас любили не нужно пытаться всем услужить, стать для всех хорошей, покладистой и покорной. Это только раздражает людей, заставляет считать вас слабой, глупой, бесхарактерной. Все вокруг, в любом случаи, вас любить не будут. Но среди множества людей найдётся один человек, кому вы станете нужны. Главное – быть собой, чтобы тот, назначенный судьбой, вас смог отыскать среди множества лиц.
Их губы соприкоснулись. С начала, поцелуй был каким-то неловким, опасливым, пробным. Но спустя мгновение, когда Ирина ответила более решительно, губы Кожевникова стали настойчивее. Бочкина зажмурилась, дабы ни что не смогло отвлечь её от происходящего. В животе трепетали крыльями разноцветные бабочки, в голове взрывались вулканы. По телу текла сладость, нетерпение, желание чего-то большего. Верхняя одежда казалась лишней, неудобной, мешающей.
Они вели себя, как пара, одуревших от весны и гормонов, старшеклассников. Шлёпали по лужам, целовались на каждом шагу, ели мороженное, грызли чипсы, запивая какой-то сладкой газировкой ядовито– жёлтого цвета. В тёмном кинозале Кожевников держал Ирину за руку. И Бочкина, как не старалась, не могла сосредоточиться на сюжете фильма, млея, растворяясь в мареве нежности, желая большего, но в то же время, стыдясь этого желания.
А потом был уютный домашний вечер в холостяцкой берлоге рыжего медведя, оранжевый торшер, сгустившиеся, по-весеннему, яркие и прозрачные, индиговые сумерки за окном, запах сигарет и древесной туалетной воды, впитавшийся в обивку дивана, толстый полосатый кот, с удивлением взирающий на гостью. Сплетение рук и ног, дорожка из поцелуев от ключиц до самого потаённого места, одно на двоих дыхание и сердцебиение, обжигающий, но такой ласковый и ручной огонь зелёных глаз, крик Ирины, падение в сверкающую пропасть, смерть и воскресение. А ещё был запыхавшийся курьер, ролы с угрём, красные ломтики маринованного имбиря, зелёный чай и всё те же поцелуи, но уже со вкусом васаби.
* * *
Работа спорилась. Ирина ловко обрабатывала швы, накладывала повязки, спрашивала у больных о их самочувствии. Всё, как всегда, вот только мир стал ярче. Теперь у Ирины появился повод для радости весне, повод для ожидания чуда.
– У меня есть Миша, – говорила себе Ирина Петровна, присутствуя на очередной пятиминутке и выслушивая недовольства Снигирёвой.
– У меня есть Миша, – улыбалась Ирина Петровна, глядя в зеркало.
– У меня есть Миша, – подбадривала себя Бочкина, обрабатывая поверхности и морщась от едкого запаха дезинфицирующего раствора.
Всё! Конец рабочего дня! Ирина, перекинув сумку через плечо, направилась в ординаторскую, представляя, как они вместе пойдут домой. К нему или к ней, не имеет значения. Они оба одиноки. Хотя, о чём это она? Нет больше никакого одиночества. У неё есть Миша, а у Миши она – Ирина Петровна. Закатное солнце щедро вливалось в узкие окошки коридора, заливая белёную часть стены апельсиновым соком.
Из открытых дверей палат доносились голоса больных. Кто-то рассуждал о политике, кто-то делился домашними рецептами засолки грибов, кто-то жаловался на давление. Санитарка с остервенением шлёпала тряпкой об пол, шумел неисправный унитазный бочок в туалете, а Ирина шла.
– Миша, – Ирина робко заглянула в ординаторскую, в конце концов, эта комната для врачей, вдруг, кроме Миши здесь сидит ещё кто-то, та же Снегирёва, например.
Но Михаил Михайлович был один, он собирал какие-то вещи в спортивную сумку и даже не повернулся в сторону открывшейся двери. В недра сумки падали книги, большая кружка со знаком скорпиона на синем фоне, пузатый будильник с крупными римскими цифрами на циферблате.
Ирину охватило дурное предчувствие. Дух, ещё не произошедшей катастрофы, тяжёлый, густой, с привкусом горечи, застыл в воздухе.
– Что случилось, Миш? – Ирина подошла ближе, положила руку на спину, обтянутую тканью зелёного хирургического костюма.
Кожевников, жестом полным гадливости, смахнул её ладонь, как смахивают назойливых мух.
– Я уезжаю, Ира, – ответил он. Голос хирурга был ровным и спокойным, но от его твёрдости, сухости, что наждаком прошлась по нервам, Ирина похолодела.
– Ку-куда?– прошептала Бочкина, с трудом сглатывая противный ком, забивший горло.
– В Грозный, – Михаил повертел в руках какую-то тетрадь, пролистал её, и отложил. За тем, молния сумки вжикнула, и хирург уселся рядом с отброшенной тетрадкой. – Там требуются хорошие специалисты. Это красивый, современный город, где нет ни алкоголиков, ни наркоманов. Отличное место для практикующего врача. Там я буду уважаемым человеком, нужным специалистом, а кто я здесь? Грубиян, матершинник, бессердечный хам, готовый поднять руку на больных и родное руководство.
– Не говори так, – сказала Ирина, садясь рядом. – Ты хороший, опытный хирург…
Зелёные огни глаз пронзили насквозь, пригвоздили к месту. Даже сейчас, Кожевников оставался хирургом, безжалостно удаляющим лишнее, ненужное, мешающее нормальной жизнедеятельности. И теперь он, словно скальпелем, острым и неумолимым, вырезал её – Ирину, из своей жизни, как некроз, как опухоль.
– Там перспективы, – продолжал Кожевников, словно пытался убедить самого себя в правильности своего решения. – А тут – адский, неблагодарный труд и подчинение какой-то соплячке без мозгов, но с амбициями. И я бы давно это сделал, уехал, оставил разграбленный чинушами городишко, больничку, обворованную административным аппаратом, больных – алкоголиков и отморозков, но ждал тебя. Как мальчишка, искал повод к тебе подойти, подкладывал в стол то яблоко, то шоколадку. Ругал себя за трусость, за нерешительность и всё тянул, тянул с признанием. Хотел добиться твоей благосклонности, а уж потом, забрать тебя и уехать отсюда к чёртовой бабке! Вот только, ты поставила подпись под каждым словом, написанным в этой жалкой бумажонке.
Горечь в словах Кожевникова обнадёжила, Ирине показалось, что если она всё объяснит, всплакнёт, то сердце Миши дрогнет. Он поймёт её и пожалеет, как тогда, в перевязочной.
– Это всего лишь закорючка, – через силу улыбнулась Бочкина, потянулась к мужчине, желая обнять. – Я так не считаю, и не считала никогда. Просто все подписали, и Снегирёва могла подумать…
Ирина оборвала себя на полуслове, вдруг внезапно поняв, какой бред она сейчас несёт, насколько нелепо звучат её оправдания.
– И что бы произошло, если бы ты не поставила свою подпись? – глаза полоснули резко, больно, словно вскрывая абсцесс. –
