— Зачем вам галстуки для одноруких, когда есть я?
— Да, да, ты есть, — кивнул Рихард и улыбнулся, похлопав здоровой рукой ее ладошку.
Ноэль сглотнул и четко, разделяя слова, и с произношением более правильным, чем у самих немцев, проговорил:
— Желаю вам приятного вечера.
— И вам хорошо провести время, господин лейтенант, — негромко ответила Грета.
Из дома они вышли вместе. Лемманы направились пешком на концерт. Сегодня давали Прощальную симфонию Гайдна. Любимую симфонию Ноэля Уилсона. И он слышал ее в своей голове, когда оглянулся, чтобы посмотреть на странную пару в старых, видавших виды пальто. Рихард выставил в сторону правый здоровый локоть, и Грета взяла его под руку. Странно, но вот такие, как сейчас, они выглядели элегантно. Совсем не так, как обычно. Или, может быть, Уилсон привык к ним за столько месяцев?
Потом он быстрым и легким шагом отправился на соседнюю улицу, где располагался дом генерала Риво. Он представлял собой двухэтажный особняк, до оккупации бывший, вероятно, домом какого-то высокопоставленного лица. Сюда Грегор Риво перевез свою жену и здесь теперь обосновался неизвестно на какой срок.
С первой недели своего пребывания в Констанце, генерал стал устраивать эти вечера. Сказалась кочевая жизнь. Хотелось постоянства. И каждую пятницу на первом этаже особняка было одинаково людно и задымлено. Сигары были хорошие, кубинские, Монтекристо. Других генерал не курил и офицерам не предлагал.
Спиртного тоже было много.
Несколько молодых женщин, немок, танцевали под патефон друг с другом, опустив головки со сложными прическами друг другу на плечо и чуть прижимаясь бедрами. Иногда пары разбивали солдаты, чтобы потанцевать с понравившейся. Если мужчины желали более близкого знакомства, получали вполне приличное и приемлемое приглашение зайти на чашку кофе. Никакого кофе у женщин, конечно, не оказывалось, и на кофе им оставляли после. Некоторым везло — если понравилась особенно, офицер заглядывал регулярно и присылал пакеты с едой.
В соседней комнате, где не велись шумные и непристойные разговоры, собирались перекинуться в карты. Накурено было еще сильнее. Ставки делались не очень большие, но играли всерьез и увлеченно.
Последняя комната, отданная на растерзание офицерам, представляла собой почти английский клуб — пресса, радио, обсуждение политики, восточных союзников, деятельности Контрольного совета. Сюда же подавали ужин. И эта комната была единственной, куда иногда спускалась мадам Риво. На то, что происходило в других комнатах, она лишь снисходительно пожимала плечами и говорила: «Эти люди так далеко от дома, нужно же им хоть какое-то развлечение!»
— Что вы думаете делать, когда вас демобилизуют? — неожиданно спросил генерал, чем отвлек Уилсона от его вялых размышлений относительно партии в покер. Уж лучше покер, чем слушать разговоры на тему вечера. Темой была анкета, разработанная для граждан Германии, по которой должна определяться степень вины в преступлениях нацизма. О мирной жизни думать забылось. Думать можно было о том, чтобы ежедневно исполнять обязанности и не умереть от скуки или отвращения, потому что ни для кого из присутствовавших война так и не закончилась. Уж лучше о покере.
— Ваши лингвистические способности заслуживают похвал. Могли бы переводить политикам. Планируете остаться в профессии?
— Планирую, но не в этой, — с улыбкой ответил Ноэль. — Языки — мое побочное увлечение. Я историк.
— Кому нужна история? — рассмеялся Риво. — Самая склизкая из наук.
Ноэль, оценив шутку, кивнул. Объяснять генералу, что самая большая мечта его жизни — вновь увидеть пески Северной Африки, было бесполезно. Не оценит. Вероятность вновь их увидеть очень мала. Ему самому экспедиции не собрать — слишком рано застала война, слишком мало успел. Профессор Авершин мог куда больше, но в письмах чаще писал о том, что планирует съездить в Берлин, навести старые, довоенные связи с немецкими учеными, вновь оказаться в святая святых Берлинского музея. Видимо, теперь, на старости лет, не особенно горел желанием расставаться с матерью, пусть и на несколько месяцев. Хватало им в жизни разлук. Да и кому теперь нужны раскопки в мертвых городах, когда живые разгребать от обломков не один десяток лет?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Отделавшись кое-как от не в меру болтливого и не вполне трезвого генерала, Ноэль направился к игравшим в карты. С порога поморщился — там было серо от табачного дыма. А из дыма вдруг выплыл, подобно видению, Анри Юбер.
— Черт, тебя искал, — безо всякого приветствия заявил он. — Никаких карт, тебя спрашивала Карин. У нее грудь из декольте почти вываливается, и чулки шелковые, как у шлюхи из хорошего района Лиона.
— Ну, так и тащи ее отсюда, пока никто другой не перехватил, — засмеялся Ноэль.
— К черту. Твоя.
— Сегодня я предпочту бокал бурбона и сигару.
— Аристократ, — хохотнул Юбер и, прислонившись к стене, скрестил руки на груди. — Или постоянная появилась?
— У меня нет времени на постоянные привязанности.
— Риво гоняет?
— Если фигурально выражаться, то да. Сижу в кабинете, перевожу корреспонденцию.
— Ну и на хрена тебе погоны? Бабы и без них по тебе сохнут. Служба бумажная.
— Слушай, да забирай ты себе Карин и не завидуй, — засмеялся Ноэль. — Будешь достаточно щедр, и о тебе станет спрашивать в следующий раз.
— Иди к черту, — хохотнул Юбер, — не по карману. Могу позвать ее на концерт, как раз приглашения из мэрии завалялись, но, думаю, ей не подойдет.
— Да и припоздал ты. Лемманы ушли еще пару часов назад.
Поймав непонимающий взгляд Анри, Ноэль только усмехнулся:
— Я отдал им свои билеты.
— Болван!
— А они как добропорядочная супружеская пара бюргеров надели лучшее, что у них было, и отправились слушать Гайдна, — невозмутимо продолжал Ноэль.
— Кто супружеская пара? — не понял Юбер.
— Лемманы. Я у них живу. Пять месяцев.
В глазах лионца появилась насмешка, красивые губы неприятно скривились, портя лицо с его крупными чертами.
— Маргарита Лемман, тридцать лет, официантка, член НСДАП?
— Тебе пора бросать пить, — рассмеялся Ноэль.
— Рихард Лемман, сорок девять лет, ветеран первой мировой, беспартийный?
— Или за добавкой сходить? Язык еще не заплетается?
Юбер вдруг на минуту сделался серьезным и будто протрезвел.
— Они не муж и жена.
Ноэль, направившийся было в сторону двери, остановился и удивленно вскинул брови.
— Вот как? Живут под одной крышей, с одной фамилией, отношения самые нежные — и не муж и жена?
— Самое большее — любовники. Она его невестка. Ее муж в сороковом еще пропал. Неудивительно, что отношения самые нежные. Отсутствие руки не делает мужика импотентом.
— Он ей в отцы годится, — нахмурился Ноэль.
— Значит, как муж он ей подходит, а как любовник — в отцы годится. Уилсон, кто из нас пьян? Ты пять месяцев у них прожил, и ничего не знаешь?
В жизни Ноэля Уилсона подчас случались моменты, когда он чувствовал себя идиотом. Но чтобы так… определенно впервые.
7
Декабрь 1945
В начале зимы приехал Оскар. Совсем взрослый, совсем чужой, похожий на Николая Авершина, которого сам Ноэль отцом называл через раз. Светлые, почти белые в детстве волосы потемнели, стали темно-русыми. Оскар выше Ноэля на полголовы. Еще подростком в рост шел с такой скоростью, что не успевали покупать новые брюки. И вырос таким же долговязым, как отец. А выразительные глаза были совсем мамины, той же немного вытянутой формы, коньячного оттенка, с пушистыми по-женски ресницами. Чуть удивленные, озорные, временами дерзкие. И такие молодые. Впрочем, он и был мальчишка. Как только в фотокорры попал? Да еще и сражения фотографировал. Хотелось надрать ему уши и сгрести в охапку. Это казалось так просто, когда Оскару было тринадцать. И так глупо теперь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он носил военную форму, сидевшую на нем, как влитая. Широко улыбался, громко говорил, с аппетитом ел. И рассматривал старшего брата.
