в будни имеется хлеб, большая работа — работа на машинах и моторах.
Сколько б еще наговорили и намечтали хороших жизней, если б не ребячий крик и старушечий вопль на деревне!
— Опять собак балует, лиходей! — сверкнул глазами Кондрат и поставил жестяную кружку на наковальню. Так и не успел он допить.
Нашарив шкворень под верстаком, Кондрат вышел из кузницы. Полдневный налив солнца яро шибанул в глаза и на минуту остановил Кондрата. Маркуха тоже было сунулся на волю, но, перекрестившись, вернулся.
Когда же Кондрат завидел самого Катуна Касьяновича на коне, то бросил шкворень в лопухи. Оробел или за ненадобностью бросил — не понять было сразу. Но еще пристальнее поглядел в сторону барина. Тот очумелым гусаком гоготал над пастухом Потехой, подсвистывая стайке молодых борзых. Собаки постарше, ослушавшись хозяина, не шли на людей. Высунув жаркие языки, они льстиво жались к ногам коня.
Потеха изнемог, выпустил кнут из рук и повалился на колени:
— Ваше благородие, от бога молю — коровушек не троньте. Меня хоть конем затопчите, а их пожалейте. Для дитятей разъединственная потеха и сладость — молочко-то. Потеха с радостью...
— Эх, курица мокрая! — с хохота Катун перешел на досаду. — Малое зверье забавить не можешь! — он мотнул головой в сторону собак.
Тут подоспел Кондрат. Сопя и горячась, он налетел на собак. Бил в морды и в паха новыми, еще не размякшими лаптями. Вспомнилась лесная драка с волками — и пожалел, что бросил шкворень.
Узнав мужика Кондрата, барин словно обрадовался:
— А ну, борода — брала города! — привстал Катун на стременах. Оглянувшись на гостей-приятелей, стоявших поодаль, он залихватски свистнул собакам.
Бывалые, давно притравленные кобели не только не бросились «заступаться» за младших сородичей, но как-то приветливо взвыли, завидев Кондрата, старого своего хожалого. Было время — нужда загоняла Кондрата и на барскую псарню.
Кондрат, загородив собой подпаска Еремейку, встал глаза в глаза с барином:
— Пошто, ваше благородие, собак притравливаешь на люду?! Пошто шуму-гаму на ребяток напущаешь да старух пужаешь?
Гости Катуна Касьяновича, до того молчавшие и безразличные, вдруг ожили и, подъехав ближе, зашикали:
— Поди, говорун какой...
— Под розги бы за такие речи...
Сказал один, второй. Сказал и третий гость:
— Веселый мужик... Ай, развеселый!..
Это были те капли масла, которых недоставало барскому огоньку.
Катун Касьянович, взбесившись, заревел на собак и попытался поднять коня на Кондрата. Однако ни борзые, ни конь не поняли хозяина. Щенятами еще знавали руки Кондрата собаки, из тех рук и конь не раз жевал сладкую овсянину. И тут уж ничего не поделаешь — выпала какая-то тихая неловкая минута. Такая тихая, что хоть слушай, как падают лучи солнца. Ни звука вокруг — лишь под берегом плакал пастух Потеха, замывая в речке рубаху и раны.
И все-таки огонек возгорелся. Ни разу еще Катун Касьянович не спускал с поводка своего нового любимца — тайгана, борзого самца азиатской крови, какого выменял на коня у горцев, будучи в кавказских путешествиях. А тут так скоро решился: подтянул поводок и, молодо свесившись с седла, отстегнул карабинчик. Тайган, поначалу не поняв свободы, вновь уселся у ног иноходца. Озлившись, отставной полковник с сабельного маху огрел кобеля арапником. Брызнула азиатская зелень из глаз тайгана. Пружинисто и резво он бросился на Кондрата. Изловчившись, не чуя своей силы, Кондрат насмерть оковал ручищами шею борзого. Тайган судорожно забил лапами в грудь мужика, норовя свалить его наземь... Новая минута тишины, и из глаз борзого, вместо огня, словно дым пошел — так помутнели они от собачьего страха. Кондрат чувствовал, как под руками подкатывался и вновь откатывался комочек собачьей жизни. Воздуха ли хотело песье сердце, взвыть ли напоследок, а может, того и другого, только Кондрат ничего уже не мог поделать: легла шерсть на хребте тайгана, а сам пес, будто от неловкой лежки, без воли и усладки потянулся задними лапами. Кондрат поднял над собой обмякшую тушу, без малой опаски шагнул вперед и, крякнув, бросил ее под ноги иноходца. Должно от брезгливости, конь слегка осел назад и попятился, чуть не вывалив Катуна из седла.
Барин молчал и уже не горел глазами, а лишь «нукал» на иноходца, не зная, как сладить с ним. Кое-как вывернул на дорогу и пустил коня малым наметом к усадьбе. Не стали держать своих коней и гости — тоже без слова и оглядки на Кондрата запылили по деревенской слободе.
А Кондрат стоял и дивился, не в силах понять: как же так вышло, что совсем просто сладил с тайганом, с барскими пришельцами и с самим барином...
— Ну, Кондраха, намыливай шею, — не миновать колодок тебе, — не то жалеючи, не то со злорадством прогундосил подъехавший молодой егерь, первый барский холуй.
Сказал егерь свое, поднес к изветренным толстым губам рожок и, тронув коня, позвал за собой собак. Хриплый зов медного рожка, словно несмелый громок в затихшую грозу, повис на малую минутку над рекой. Собаки посмышленее, бросив лизать подойники, послушно сбились в тесную стайку. Других парню пришлось скликать голосом. Засипший от вина голос понимали не все собаки. Собрать их помог Кондрат.
— Черт овчинный, с собаками-то поговорить не умеет, а тоже колодками грозит, — простодушно пробурчал Кондрат вослед егерю.
Но у самого Кондрата нехорошо заскреблась душа. Не страх это, а просто жаль было терять праздничный покой. Он всяко старался вернуть настроение. По-хозяйски оглядел на время притихшую деревню, собрал разбросанные по берегу подойники, позвал за ними ребятишек, по-щенячьи высматривавших из-под воротин дворов, и побрел к кузнице...
А к вечеру, когда Кондрата снова увезли в уездный острог, нежданно-негаданно прошел теплый дождь — второй дождь на сенокосной неделе. И все вздохнули: к большому хлебу!..
* * *
Был, нет ли большой хлеб — того не вспомнить. Да и мудрено одним дождем вдосыть напоить-накормить землю. Нужда, как и прежде, разгуливала по крестьянским избам, выметая людей в отходные места на поиски работы, хлеба, приюта. А те, кто без силы, кто не мог вынести больших дорог и чужбины, оставались на своих оскудевших наделах, лили пот и слезы, молились редким дождевым перепадам, надеясь хоть на малый урожай. А кто и этого не мог, шел в окрестные деревни славить Христа
