И пахло от всех цветений чистой мужицкой рубахой...
Под шубой, словно ребенка малого, принес Кондрат учительницу в деревню. Занес в школу и сдал с рук на руки сторожихе, бабке Федосье. Сбежались бабы, сделали нужное дело — отходили, оздоровили Елизавету Петровну. А та и «спасибо» забыла кому сказать. Как с тяжкого сна, захудела память, ничего не уберегла с той яростной метели. Лозиновый куст, ландыш-снеговей да чистый дух мужицкой рубахи — вот и все, что осталось от лю́бого бабьего сна.
А когда ей насказали всякое о Кондрате, Елизавета Петровна пошла к нему — так научили бабы.
Словно опять метель погнала ее, побежала, не думая ни о чем, и бухнулась на колени перед Кондратом, как в буран перед кустом полевым. Но тут же опомнилась: что сказать, чем благодарить его? И ужаснулась: увидя себя на коленях. Не поднимаясь, она очумело глядела на Кондрата и не могла произнести ни слова.
— Не мужичка ты, чтобы так стоять передо мной, — неласково обошелся с нежданной гостьей Кондрат. — Лапти под лавкой засмеются.
С тем и ушла Елизавета Петровна. И рада и нет такой встрече с Кондратом. Неласковость и чистота слов не разобидели, но безгреховно опеленали женскую душу. Горячо и скрытно забились незнакомые еще думы о неизведанной мужской доброте и силе...
Кондрату, ему все ясно. Но и у него заколотилось сердце, как только затворилась дверь за гостьей, к окошку приник, но не проглядеть сквозь узорчатую наледь.
В сени вышел, на пороге замер Кондрат. Раздетый, в одной рубахе, он долго смотрел, как в деревенских сугробах отыскивала свои следы молодая учительница. Изредка она взмахивала руками в малиновых рукавичках, чтоб удержать равновесие, не потерять след. И тогда она казалась неузнанной птахой с небес, с красными перышками на кончиках крыльев.
«Куда и зачем летела?» — холодком окатил Кондрат невинную пришелицу, скрывшуюся в повороте заснеженной улицы.
А войдя в избу, мужик загорячился, в доме вдруг прибираться стал. Но вскоре остыл, заметив любопытную мордочку семилетнего Антошки. Тот давно наблюдал с полатей за отцом и учительницей. А когда ушла она, сын у отца допытываться стал:
— Папань, отчего красные рукавицы сделываются?
— С ядреного морозу, — смутился Кондрат.
— А у тебя отчего черные?
— От ночи темной, — пошутил раздобревший батя. — С работы ночь провожает меня и пачкается баловница.
Сынишка не поверил и умолк. Кондрату захотелось еще вопросов, однако не дождался их и принялся чинить Антошкин полушубок.
А неделю спустя учительница заманила Антошку в школу и посадила с ребятами. Стала книжки читать, сказки рассказывать, печально поглядывая на чужое дите с запоздалым материнским чувством.
И не сразу бы хватился Кондрат, что сынишка в школу бегает — сам с утра до ночи на поденке. Как-то однажды не нашлось работы и не на что было идти в кабак. В полдень Кондрат вернулся домой, поискал мальчишку на улице и не нашел. Чугунок с картошкой, который всегда оставлял отец в натопленной печке, стоял нетронутым. Это озадачило Кондрата и напугало.
Но удивился батя, когда вдруг в избу влетел Антошка в малиновых рукавичках! То ли в сенцы за кнутом идти, то ли радоваться, — что цел кроха? Ругнулся и пожалел тут же Кондрат — словно живую сказку занес Антошка в одичалую востромиловскую избу. Из-за пазухи вывалил кучу картинок с азбукой. Целый мир приволок парнишка — ангелы и боги, птицы в небе и земля на китах — и чего только не было на крохотных бумажных деляночках! Все так ладно умещалось на них: в согласии жили короли и рабы, ядовитые гадюки и семиглавые драконы, золотые рыбки и божьи птахи, цветы и красные молнии...
Как ни заливался Антошка в радости, Кондрат не поверил бумажной сказке. Но виду не подал. Только строго спросил:
— А бабьи варежки где стянул? — показал он на малиновые рукавички, которые Антошка не успел снять с рук.
Не так просто рассказать, как учительница ввела Антошку в светелку, усадила за стол, накормила, а потом стала показывать картинки и так читать их, будто звери, птицы и короли заговорили своими голосами. Чудно и любопытно! Может, ничего другого и не произошло, если бы Елизавета Петровна не спросила:
— Тебе нравится, Антон?
— Угу!
— Ну и бери себе! — учительница подала картинки и азбуку растерявшемуся Антошке. А когда стала за порог провожать, свои варежки подала, чтоб руки не поморозил...
Антошка стоял перед отцом, разглядывал подаренные рукавички и не мог найти ответа.
— У кого, говорю, варежки-то стянул? — с лукавинкой переспросил отец сына, но тут же построжел: — Не потеряй, береги, коль дали!
Сам же вскоре справил Антошке расшитую рубаху, из куска овчины папашку сшил, новые лапти сплел, волосы под кружок остриг. Не ходил, а как на веселую забаву летал парнишка в школу. Тем слегка скрасилась и вдовецкая жизнь Кондрата. Реже и реже стал он топтать дорогу в кабак, не за всякие деньги и силу свою вываливать купцу Мармыжкину. В избе убираться стал, как любила когда-то делать покойная Ульяна.
Радовалась потихоньку деревня за Востромиловых. И чем слышнее радовалась она, тем больнее отдавалась та радость на совести Кондрата. Многим он был обязан за сына, а ничего не мог поделать. Правда, по весне и осени пособлял в полях, у кого не хватало в семьях мужицких рук. Ему, однако, хотелось как-то одним разом помочь всем, чтоб хоть малость поубавилась общая нужда. Заступался Кондрат на деревенских сходках за обиженных, при всем народе грозился сходить в столицу, к самому царю и «резануть» правду-матку в глаза о разгуле астаповских мироедов-помещиков.
— Девятое воскресенье забыл? Не подпустит царь-император мужика к себе. Ни к порогу, ни за версту не даст подойти теперь, — отговаривали Кондрата бывалые люди.
На том и сходило дело. Остывал на время Кондрат, забывались столица, царь, но зло на мироедов и нужду не унималось.
Однажды Кондрат узнал, что Антошка читать и писать научился. Поражен отец! Подумать только: двух зим не прошло, а уж грамоту познал. Не верится даже! Пошел учительницу спросить: взаправду читает сын иль балуется перед родителем, похваляется? А когда убедился, то с радости и в шутку сына Антоном Кондратьевичем звать стал. Больно чудно: своя «грамота» в
