– Выход из бункера – только по моей команде! – напомнил Оберучев.
Но вот затихли последние удары обломков, крупных и мелких, и все, кое-как соблюдая субординацию (Полине, как даме, полагалось выходить первой, Юдинову последним – как самому младшему по званию), поспешили из бункера на мороз.
Лучших результатов и придумать нельзя было.
Ледовый завал был сметен почти полностью. Разумеется, перед выходом из туннеля оставались еще кучи мелких обломков. Но возни с ними было от силы на час.
Новорожденный айсберг застрял на мели неподалеку от берега.
«По-хорошему надо бы и его взорвать, – подумал Эстерсон, который переживал прилив саперного вдохновения. – А еще остроумный вариант – согнать в воду остатки ледника так, чтобы они забили зазор между айсбергом и берегом, и нарастить полученную естественную конструкцию при помощи пенобетона. Так можно было бы существенно удлинить взлетно-посадочную полосу…»
Сюда, к туннелю, уже спешили за сотню людей. И пилоты, и техники, и моряки, отпущенные командирами субмарин на берег, и даже военный дипломат Цирле, неразлучный со своим черным кейсом.
В этом кейсе, по мнению Оберучева, хранился самый-самый современный, секретный, универсальный переводчик со всех языков Галактики – живых, мертвых, а также и наперед неизвестных. Переводчику этому Оберучев, разумеется, приписывал инопланетное происхождение и телепатический принцип действия.
Полина считала, что кейс набит теми самыми мятными леденцами, которые Цирле постоянно посасывал, а иногда, увлекшись разговором (он увлекался почти любым разговором), с хрустом разгрызал.
Прямодушный Бариев на осторожный вопрос Эстерсона насчет Цирлева кейса ответил «швейцарская порнуха» и громко расхохотался.
Но на самом деле доподлинно никто не знал, что же именно военный дипломат находит нужным таскать за собой везде и всюду. А спрашивать в лоб – стеснялись.
Цирле превосходно владел семнадцатью языками без всяких переводчиков. Играл в шахматы парадоксально и невероятно красиво, как герой Владимира Набокова. Виртуозно разбирался в химии: органической, неорганической и субмолекулярной.
А в довершение всех своих совершенств Цирле очень прилично стрелял и фехтовал. Он был обладателем нескольких кубков Новогеоргиевского гарнизона по русскому военному пятиборью – правда, не золотых.
Так что, хотя кейс Цирле и служил объектом для насмешек, к его обладателю относились с подчеркнутым уважением.
«Настоящий русский интеллигент», – когда-то отозвался о военном дипломате тот же Бариев, пребывая в настроении «если-говорить-серьезно». И эти слова командира атомной субмарины прозвучали почти благоговейно.
– Господин инженер, что стоите? Замечтались? – спросил Цирле, бравируя аландским диалектом шведского. – Имеете право! Вы молодец! Молодчина! Молодчага!
– Скажите еще uhar’, – улыбнулся Эстерсон.
– У-харь, вы сказали? Хм… Интересно… А! Язык царей и муз! – Цирле хрустнул леденцом и охотно перешел на русский. – Громовое наречие космонавтов!
Цирле с пафосом продекламировал:
Раскрылась бездна, звезд полна,Звездам числа нет, бездне – дна.
– В этом – всё русское мировидение. Ведь так? – спросил он, завершив декламацию.
– Да, хм… Да. – Эстерсон охотно покивал с видом тонкого ценителя.
– И это написал химик, естествоиспытатель! А что же сочиняли поэты? О! В каком еще языке возможны такие аллитерации, такой безупречный логический строй? В древневерхнегерманском, скажете вы? Хм… Что же, мой друг, это версия… Это версия, однако я позволю себе возразить…
– Извините, господин Цирле, – решился наконец перебить его Эстерсон. – Я боюсь, меня ждут возле «Дюрандалей». А вы, кстати, что?..
– Как это – что? Пришел помогать на расчистке завала. Лишние рабочие руки, я думаю, не помешают?
– Конечно!
– Ну вот и славно.
Раскланявшись с военным дипломатом, Эстерсон поспешил в глубь туннеля, где уже скрылась Полина, назначенная ассистенткой техников.
Требовалось отправить в пробный вылет первую четверку «Дюрандалей», а все остальные собранные машины привести в полную боевую готовность.
Каково же было удивление Эстерсона, когда он обнаружил Полину в обществе пингвиненка!
– Черт возьми! Ну мы же двадцать раз туннель проверяли! Откуда он взялся?!
– Не знаю. Вышел откуда-то из расширителя. Увязался за мной… Что с ним делать?
– Он, наверное, думает, что ты – его мама. Бери малыша на руки, все равно не отвяжется. Да и бросать его здесь нельзя, это же взлетная полоса…
Через четверть часа поднялся ужасный переполох: исчез кейс Цирле. Военный дипломат поставил его в стороне от входа в туннель и влился в цепочку тех, кто передавал из рук в руки ледяной бой. А когда в очередной раз оглянулся – кейса и след простыл!
Вскоре наблюдатели контрольного поста разглядели в бинокль пингвина (взрослую особь), волокущего кейс по берегу фиорда. В двух, между прочим, километрах от туннеля. К счастью, пингвин вскоре остановился, положил кейс на свои лапы, накрыл его брюхом и заснул.
Высланная группа захвата во главе с Цирле сумела незаметно выкрасть кейс прямо из-под похитителя.
Пингвин даже не проснулся.
– Из бункера в бункер, – проворчал лейтенант Юдинов, спускаясь по основательно проржавевшей лестнице.
Эстерсону показалось, что это цитата, но он не смог вспомнить – откуда.
– А мне здесь нравится, – беспечно заметил пилот Гандурин. – Вообще в Антарктиде. В сто раз лучше, чем в джунглях брагу из орхидей квасить.
Находиться в туннеле во время взлета истребителей было небезопасно. Это, к счастью, учитывали и строители неудобной в целом базы, единственным достоинством которой была неплохая маскировка.
В стороне от оси туннеля были устроены несколько убежищ с массивными герметичными люками. На время сборочных работ техники превратили эти убежища в казармы. И вот теперь настало время использовать их по прямому назначению.
Эстерсон, Оберучев, Полина с пингвиненком, техники и пилоты спустились вниз.
Они задраили за собой люк, расселись на лежанки. Лежанки, кстати, выдерживали тот же «стиль военфлот-нуво» (термин был придуман Полиной), что и остальные импровизированные предметы быта в Антарктиде. Они представляли собой профили из крепчайшего пенопласта, служившие частью заводской упаковки подвесных лазерных пушек ЭР-2 «Стилет».
Учитывая габариты и геометрию пушки, легко понять, что из профилей получились отменные четырехметровые лежанки. Техник Зарецкий так пристрастился к новому ложу, что клятвенно уверял всех, что по возвращении домой устроит у себя в спальне такое же. «Сразу видно, несемейный ты человек», – заметил тогда Юдинов.
Главное событие Грозненской весенней кампании 2622 года прошло буднично.
О запуске двигателей, разбеге и взлете «Дюрандалей» в убежище свидетельствовала только едва заметная вибрация. Чтобы следить за стартами, наверх лестницы был отправлен специальный «акустик» с обыкновенным стаканом. Приставив стакан к гермолюку, «акустик» слушал и докладывал.
– Есть запуск двигателей… Выходит на форсаж… Пошел!.. Разгоняется… Нормально идет… Нормально… Отрыв! Есть отрыв!
Когда «акустик» в четвертый раз доложил «отрыв», Оберучев сухо переспросил:
– Ты уверен?
– Да! В туннеле – полная тишина. Вся четверка взлетела!
– Ну что же… Отдраивай люк!
Они поднялись обратно в туннель.
«Дюрандалей» на стартовых позициях больше не было. Пропитанный свежим озоном воздух приятно кружил голову.
– Так-так… – сказал Оберучев и посмотрел налево. Потом он посмотрел направо. – Так-так… – И неожиданно гаркнул: – Сводный отряд, слушай мою команду!.. В одну шеренгу… стройся!..
Хотя это и было первое построение сводного отряда (и вообще первая формальная военная процедура, увиденная Эстерсоном и Полиной на Грозном), все присутствующие как будто только и ждали этого приказа.
Моментально возник образцово-показательный строй.
– Сми-и… рна!
Вот только обалдевшие от неожиданности Эстерсон и Полина не знали, куда приткнуться.
– Товарищи Эстерсон и Пушкина, па-апрошу выйти перед строем!.. То есть – подойти ко мне!
Оберучев смотрел на них немигающим взором.
– Товарищ Эстерсон! Как старший представитель военно-космического флота… И как комендант временного пункта базирования «Фиорд Крузенштерна»… Я объявляю вам благодарность!
Вконец смешавшийся конструктор не сообразил, что Оберучев протягивает ему руку не просто так, а для рукопожатия.
Инженер-капитан едва заметной усмешкой подбодрил конструктора. Дескать, что же ты, давай, так положено.
Эстерсон пожал твердую ладонь Оберучева.
И только тогда конструктор вдруг осознал, что это первое рукопожатие, которым он обменялся с кем-либо из офицеров на Грозном. Несмотря на то что настороженность и показное недоверие к нему со стороны русских быстро сменились деловыми, а кое с кем и почти дружескими отношениями, раньше никто не подавал ему руки!
