дома, как в то первое утро, когда я окинула взглядом окрестности. Я уже говорила, что по натуре склонна к скептицизму; однако, хоть я не понимала почти или совсем ничего, мне стало страшно, и я тщетно повторяла самой себе научные догмы о том, что вся жизнь материальна, в системе мира не осталось неоткрытых земель, и даже за самыми далекими звездами сверхъестественному не найти пристанища. Наперекор всем этим утверждениям мне в голову пришла мысль, что материя на самом деле столь же жуткая и непознаваемая, как дух, а наука всего-навсего топчется на пороге неведомого, успевая лишь мельком увидеть творящиеся за ним чудеса.
В череде дней выделяется один, будто грозный красный маяк, призывающий грядущее зло. Я сидела на скамейке в саду и наблюдала за юным Крэдоком, занятым прополкой сорняков, а потом внезапно услышала сдавленный хрип, который мог бы издать дикий зверь на последнем издыхании, и впала в замешательство, увидев, что несчастный парень выпрямился во весь рост; его била мелкая дрожь, и через равные промежутки времени по телу пробегали конвульсии, словно от электрических разрядов; он скрежетал зубами, на губах собиралась пена, а лицо распухло и почернело, превратившись в отвратительную маску. Я завопила от ужаса, и прибежал профессор Грегг; в тот самый миг, когда я указала на Крэдока, парень рухнул лицом вниз и остался лежать на влажной земле, извиваясь всем телом, будто раненая веретеница, и извергая поток невообразимых звуков, клекота, рокота и шипения. Он как будто неудержимо сквернословил – хоть слова лишь отдаленно напоминали таковые, – изъясняясь на языке, мертвом с незапамятных времен, похороненном глубоко под нильской грязью или в самых сокровенных уголках мексиканских лесов. У меня болели уши от этой адской какофонии, и все же в разуме промелькнула мысль: «Это уж точно наречие самой Преисподней», после чего я опять вскрикнула – к тому же не раз – и сбежала, потрясенная до глубины души. Я узрела лик профессора Грегга, когда он склонился над несчастным парнишкой и поднял его, и меня потрясло ликование, проступившее в каждой черточке. Сидя в своей комнате с опущенными шторами, спрятав лицо в ладонях, я услышала внизу тяжелые шаги, и впоследствии мне сказали, что профессор Грегг отнес Крэдока в свой кабинет и заперся. Я внимала невнятному шепоту и трепетала при мысли о том, что могло происходить на расстоянии всего лишь нескольких футов; я всей душой стремилась убежать в лес, к солнечному свету, но все же боялась того, что могло встретиться на моем пути; в конце концов, когда я нервно взялась за ручку двери, с другой стороны раздался веселый голос моего нанимателя.
– Все в порядке, мисс Лалли, – сказал он. – Бедняге лучше, и я договорился, чтобы он остался у нас до послезавтра. Возможно, сумею ему как-нибудь помочь.
– Да, – сказал профессор Грегг позже, – это было весьма мучительное зрелище, и неудивительно, что вы встревожились. Будем надеяться, что хорошая еда его немного взбодрит, но боюсь, он никогда по-настоящему не исцелится, – и пусть мой наниматель напустил на себя мрачный вид, с коим подобает сообщать о безнадежной болезни, я все же уловила проблески кипучего, безудержного восторга, который отчаянно стремился прорваться наружу. Все равно что смотреть на ровную поверхность моря, гладкую и недвижную, и видеть, как рождаются в бездонных глубинах соперничающие друг с другом валы грядущего шторма. О да, возникшая передо мной проблема и впрямь была мучительной, а также оскорбительной: этот человек, столь великодушно вырвавший меня из лап смерти, во всех прочих мирских делах проявлявший благожелательность, милосердие и добродушную предусмотрительность, на сей раз явно оказался на стороне демонов и получал жуткое удовольствие от страданий болезного собрата. Я сражалась с рогатой дилеммой один на один и отчаянно искала решение, но среди тайн и противоречий не удалось найти ни единой подсказки. Не обнаружив ничего, что могло бы мне помочь, я начала задаваться вопросом, уж не заплатила ли чересчур дорогую цену за спасение из того белого тумана в предместье Лондона. Я намекнула профессору на свои раздумья; сказала достаточно, чтобы он осознал степень моего замешательства, и миг спустя пожалела о содеянном, ибо его лицо исказилось от боли.
– Дражайшая мисс Лалли, – сказал он, – вы же не собираетесь нас покинуть? Нет-нет, вы этого не сделаете. Вы себе даже не представляете, как я на вас полагаюсь; как уверенно иду вперед, зная, что вы присматриваете за детьми. Вы, мисс Лалли, мой арьергард; ибо позвольте сообщить, что дело, коим я занимаюсь, не лишено опасности. Вы не забыли, что я сказал в первое утро здесь: мои уста сомкнуты ввиду старой и нерушимой клятвы, и откроются они не ради хитроумной гипотезы или смутных предположений, но лишь во имя фактов, столь же неопровержимых, как математическое доказательство. Подумайте об этом, мисс Лалли; я бы ни минуты вас здесь не удерживал вопреки вашим собственным инстинктам, и все же говорю откровенно, что убежден – именно в этих лесах вам надлежит находиться по воле судьбы.
Тронутая его красноречием, я вспомнила, что этот человек меня спас, и протянула ему руку, пообещав служить преданно и беспрекословно. Через несколько дней нас навестил приходской священник из церквушки, серой, строгой и причудливо-архаичной, стоящей на самом берегу реки, будто взирая на ее периодические разливы, и профессор легко убедил его остаться на ужин. Мистер Мейрик был из старинного рода сквайров, чье древнее поместье расположилось среди холмов милях в семи от нашего дома, и, благодаря местным корням, являл собой живое хранилище всех старых и исчезающих обычаев и преданий этого края. Его добродушие и определенная провинциальная чудаковатость покорили профессора Грегга; когда принесли сыр и занимательное бургундское начало плести свои чары, двое мужчин, порозовев не хуже вина, заговорили о филологии с энтузиазмом горожан, обсуждающих знать. Пастор объяснял произношение валлийского «ll» и издавал звуки, похожие на журчание родных ручьев, когда профессор Грегг его перебил.
– Кстати, – сказал он, – на днях я услышал одно очень странное слово. Вы же знаете моего слугу, бедолагу Джервейса Крэдока? Так вот, у него дурная привычка говорить с самим собой, и позавчера, гуляя в саду, я его услышал; он явно не заметил моего присутствия. Большую часть сказанного я не разобрал, однако одно слово прозвучало отчетливо. Оно было таким странным – наполовину из шипящих звуков, наполовину из гортанных, и таких же причудливых, как сдвоенная «l», о которой вы сейчас говорили. Даже не знаю, сумею ли я его воспроизвести… «Ишакшар», – пожалуй, лучшее, на что я способен. Но «к»
