демоны представляли собой одну и ту же расу; несомненно, выдумки и готические фантазии былых времен все очень сильно преувеличили и исказили; так или иначе, я твердо верю, что под этой совокупностью образов скрывается черный фундамент истины. Что касается некоторых «чудес», тут меня одолевали сомнения. Мне претит сама мысль о том, что любой образчик современного спиритизма может содержать хоть крупицу чего-то подлинного, однако я не готов полностью отрицать, что время от времени, – возможно, в соотношении один к десяти миллионам – человеческая плоть становится сосудом для сил, которые нам кажутся магическими, и силы эти отнюдь не ниспосланы с небес, чтобы открыть людям путь туда, а унаследованы нами от весьма далеких предков. Амеба и улитка обладают свойствами, которыми не обладают люди; я подумал, что теория реверсии может объяснить многие вещи, кажущиеся совершенно необъяснимыми. Такова была моя позиция; я видел веские основания полагать, что большая часть преданий, львиная доля наиболее раннего и неискаженного наследия, касающегося так называемых фейри, представляет собой достоверные факты, и я объяснял чисто сверхъестественный элемент в этих преданиях гипотезой, согласно которой раса, оставшаяся в стороне от грандиозного течения эволюции, сохранила в целях выживания некоторые свойства, с нашей точки зрения пребывающие целиком в области чудесного. В таком виде теория возникла в моем разуме, и, продолжая ее разрабатывать, я как будто получал подтверждения отовсюду: из находок в кургане или могильнике, из провинциальной газеты, сообщающей о встрече антикваров, из разнообразных образцов литературного творчества. Помню, помимо всего прочего, как сильно меня поразили «ясноглаголивые смертные» – как будто Гомер знал или слышал о тех, чей говор настолько груб, что их не назовешь ясноглаголивыми; согласно своей гипотезе о расе, сильно отставшей в развитии от всех прочих, я предположил, что речь такого народа едва ли будет отличаться от нечленораздельных звуков, издаваемых дикими животными.
Я уверился, что мои предположения по меньшей мере близки к реальности, и вот как-то раз мое внимание привлекла заметка в маленькой провинциальной газете. В ней содержался краткий рассказ о том, что на первый взгляд представало банальной сельской трагедией с низменным подтекстом: некая девушка пропала без вести, и злые языки вопиющим образом испортили ее репутацию. Но я прочитал между строк, что весь этот скандал был чисто гипотетическим, ибо никто не мог иначе объяснить исчезновение. Бегство в Лондон или Ливерпуль, ненайденный в мутных глубинах лесного пруда труп с грузом на шее, убийство – таковы были версии соседей несчастной девицы. Мой взгляд лениво скользил по газетной полосе, как вдруг я испытал озарение, подобное электрическому разряду: а если всеми забытый, жуткий народ из-под холмов все еще жив, все еще обитает в труднодоступных местах и бесплодных предгорьях, время от времени повторяя описанное в готических легендах зло, нетронутый временем, неподвластный ему, как туранский язык шелта[113] или испанские баски? Я уже говорил, что эта идея нагрянула внезапно; и действительно, я перевел дух и вцепился обеими руками в подлокотники кресла, испытав причудливую смесь ужаса и восторга. Как если бы один из моих собратьев по естественным наукам, бродя по тихому английскому лесу, оцепенел от ужаса при виде покрытого илом ихтиозавра, омерзительного и жуткого прообраза преданий о чудовищных змеях, убитых доблестными рыцарями, или узрел на фоне солнца темный силуэт птеродактиля, прародителя мифических драконов. И все же, будучи непоколебимым исследователем непознанного, при мысли о таком открытии я пришел в восторг и, вырезав заметку из газеты, положил в выдвижной ящик моего старого бюро, решив, что это будет всего лишь первый экспонат в весьма причудливой коллекции. В тот вечер я долго размышлял о том, какие выводы предстоит сделать, и здравый смысл поначалу не пошатнул мою уверенность. Однако взявшись за дело всерьез, я осознал, что затеял строительство на зыбком фундаменте; возможно, местные жители в своих суждениях не ошиблись, и это вынудило меня проявить некоторую сдержанность относительно казуса с пропавшей девушкой. И все же я решил оставаться начеку, теша себя мыслями о том, что лишь мне выпала роль бдительного часового, в то время как огромная толпа мыслителей и искателей проявляет невнимательность и небрежность, быть может, упуская из виду важнейшие факты.
Прошло несколько лет, прежде чем я сумел пополнить содержимое выдвижного ящика; вторая находка не имела особой ценности, поскольку повторяла первую, лишь местность изменилась на более отдаленную. Один вывод я все же сделал: во втором случае, как и в первом, трагедия случилась в пустынном и безлюдном краю, и в этом отношении моя теория выглядела обоснованной. Но третий элемент коллекции оказался куда важнее. И вновь все случилось среди безлюдных холмов, вдали от дороги: там нашли старика, забитого до смерти, и орудие убийства лежало рядом. Смертоносный инструмент породил слухи и догадки, ибо представлял собой примитивный топор из камня, привязанного жилами к деревянной рукояти, и по его поводу высказывались самые экстравагантные и невероятные предположения. Но, как обнаружил я с некоторым ликованием, все эти смелые догадки оказались далеки от правды; вследствие чего я и взял на себя труд вступить в переписку с местным врачом, который помогал следствию. Этот довольно проницательный человек пребывал в замешательстве. «Негоже затевать разговор о таких вещах, живя в сельской местности, – написал он мне, – но, откровенно говоря, здесь кроется какая-то мерзостная тайна. Мне удалось заполучить каменный топор, и любопытство сподвигло меня испытать его в деле. Однажды воскресным днем, когда вся моя семья и слуги были вне дома, я вынес его в сад и там, укрывшись за живой изгородью из тополей, провел свои опыты. Оказалось, что эта штука совершенно неуправляема; я не знаю, в том ли дело, что баланс топора, хитроумное распределение его веса, требует неустанной практики, или в том, что действенный удар можно нанести лишь в результате напряжения особых мышц; но могу вас заверить, что я вернулся в дом с весьма прискорбным мнением о собственных атлетических способностях. Я был словно новичок в метании молота: приложенная сила возвращалась, меня швыряло назад, а орудие падало, не причинив вреда. В другой раз я повторил эксперимент при участии смышленого местного дровосека; но этот человек, сорок лет управлявшийся со своим топором, оказался беспомощен с каменной штуковиной, и все его удары нелепейшим образом попадали мимо цели. Короче говоря, не будь это заявление в высшей степени абсурдным, я бы сказал, что за четыре тысячи лет никто бы не сумел успешно применить инструмент, которым вне всяких сомнений убили старика». Это известие, как нетрудно представить, было драгоценным для меня;
