какими-нибудь хорошими людьми и вернется к обеду, а может, вечером; я повела детей на прогулку в лес и изо всех сил старалась играть и смеяться с ними, чтобы прогнать думы о тайне и подспудный ужас. Час за часом я ждала, и мои мысли становились все мрачнее; вновь пришла ночь и застала меня начеку, и в конце концов, когда я с большим трудом расправилась с ужином, снаружи раздались шаги, а следом за ними – мужской голос.
Вошла горничная и странно посмотрела на меня.
– Будьте добры, мисс, – начала она, – мистер Морган, садовник, хочет поговорить с вами минутку, если не возражаете.
– Проводите его, пожалуйста, – ответила я и плотно сжала губы.
Старик медленно вошел в комнату, и служанка закрыла за ним дверь.
– Садитесь, мистер Морган, – сказала я. – Что вы хотите мне сказать?
– Такое дело, мисс… мистер Грегг вчера утром – как раз перед уходом – дал мне кое-что для вас и велел не отдавать до восьми часов сегодняшнего дня, минута в минуту, ежели он сам к этому времени не вернется домой, в случае чего мне надлежало попросту вернуть пакет ему лично в руки. И вот, понимаете, раз мистера Грегга еще нету, мне следует вручить его вам, как велели.
Он вытащил что-то из кармана и, привстав, протянул мне. Я молча приняла и увидела, что мистер Морган не знает, как быть дальше. Поблагодарила садовника, пожелала спокойной ночи, и он ушел. Я осталась одна с пакетом в руках – бумажным, аккуратно запечатанным и адресованным мне; процитированные Морганом инструкции были написаны крупным, размашистым почерком профессора. С замиранием сердца я сломала печати и обнаружила внутри конверт, тоже надписанный, но не запечатанный. Я вынула письмо.
«Моя дорогая мисс Лалли, – начиналось оно, – цитируя старый учебник логики, если вы читаете эту записку, значит, я допустил промах, который, боюсь, превращает строки в прощальные. Практически наверняка ни вы, ни кто-либо другой никогда больше меня не увидите. На такой случай я составил завещание и надеюсь, что вы согласитесь принять небольшую сумму в память обо мне и в знак искренней благодарности за то, что вы доверили мне свою судьбу. Постигшая меня участь страшнее и ужаснее любого ночного кошмара, но вы имеете право о ней знать… если пожелаете. В левом выдвижном ящике моего туалетного столика вы найдете ключ от секретера, помеченный соответствующим образом. В центральной части секретера лежит большой запечатанный конверт, на котором указано ваше имя. Советую тотчас же бросить его в огонь; если сделаете это, будете лучше спать по ночам. Но если хотите знать, что случилось, я все для вас записал».
Внизу стояла подпись, сделанная твердой рукой, и я, перевернув страницу, перечитала слова одно за другим; губы мои онемели и побелели, руки сделались словно лед, дышать было трудно из-за комка в горле. Мертвая тишина в комнате и мысль о том, что темные леса и холмы окружают меня со всех сторон, угнетала, вынуждая чувствовать себя беспомощной и бездарной, не способной даже отыскать мудрого советчика. В конце концов я решила, что даже если знание будет преследовать меня до конца дней, я должна понять смысл странных ужасов, которые так долго меня мучили, всех этих серых, расплывчатых, жутких силуэтов, похожих на тени в сумеречном лесу. Я тщательно выполнила указания профессора Грегга, не без внутреннего сопротивления сломала печать на конверте из секретера и разложила перед собой исписанные страницы. Эту рукопись я всегда ношу с собой – и понимаю, что должна удовлетворить вашу невысказанную просьбу и прочитать ее. Итак, вот что я узнала той ночью, сидя за письменным столом, освещенным лампой с абажуром.
Молодая леди, назвавшаяся мисс Лалли, начала читать вслух
Показания Уильяма Грегга,
члена Лондонского королевского общества и т. д.
Прошло много лет с тех пор, как в разуме моем забрезжили первые проблески теории, которую ныне удалось доказать по меньшей мере частично. Я ступил на этот путь во многом благодаря привычке читать разнообразную старинную литературу, и позже, став в некотором роде специалистом и погрузившись в так называемые этнологические исследования, то и дело изумлялся фактам, которые не вписывались в сугубо научную картину мира, а также открытиям, как будто намекающим на нечто, по-прежнему сокрытое от ученого люда. В частности, я убедился, что большая часть мирового фольклора – всего лишь искаженные рассказы о действительно случившихся событиях, и меня особенно заинтересовали истории о фейри, добром народе кельтов. Мне казалось, я различаю в них наносное, приукрашивания и преувеличения, фантастическую личину в виде коротышек в зеленом и золотом, куролесящих в цветах; я как будто обнаружил явную аналогию между тем, как именовали эту расу (якобы выдуманную), и тем, как описывали внешность и повадки отдельных фейри. Наши далекие предки называли этих жутких существ «прекрасными» и «славными», хотя на самом деле до смерти их боялись, и схожим образом рассказывали об их очаровательном облике, зная, что это неправда. Литература еще в давние времена вложила свою лепту и поспособствовала метаморфозе, так что игривые эльфы Шекспира уже весьма далеки от оригинала: под маской проказ и озорства скрывается истинная жуть. Однако в старинных сказках, которые вынуждали креститься мужчин, сидящих у костра, нам открывается иная картина; я обнаружил нечто из ряда вон выходящее в ряде историй, повествующих о том, как дети, мужчины и женщины загадочным образом исчезали с лица земли. Какой-нибудь крестьянин в поле видел, как бедолага идет к зеленому округлому холму, чтобы сгинуть навеки; а еще были предания о матерях, которые оставляли дома за закрытой на засов дверью мирно спящего ребенка, чтобы по возвращении обнаружить в колыбели не пухленького и румяного малыша-саксонца, а иссохшее существо с желтоватой кожей и пронзительными черными глазами – дитя иной расы. К тому же существовали мифы еще более мрачные; о жутких ведьмах и колдунах, зловещих шабашах и демонах, сбивающих дщерей человеческих с пути истинного. И мы, превратив ужасный «прекрасный народ» в компанию добрых, хотя и проказливых эльфов, спрятали от самих себя черную скверну ведьм и их приспешников, довольствуясь всенародно любимым образом ворожеи на помеле и с забавным котом, поднявшим хвост. Схожим образом греки называли отвратительных фурий «благоволительницами», и северные народы последовали их примеру. Я продолжал свои изыскания, отнимая часы у более важных дел, и задавался вопросом: если предположить, что предания правдивы, кем были демонические участники шабашей? Нет нужды говорить, что я отказался от так называемой сверхъестественной гипотезы Средневековья и пришел к выводу, что фейри и
