— На прииск. Будь што будет. Сарынь-то помрет без меня.
— Видите, Иван Иванович, мы не имеем права сидеть и ждать. В революции ждать нельзя. Захлестнёт, потом и берега не найдёшь. Товарищи, надо кому-то пробираться в город, попытаться установить связь с городскими товарищами. Они-то, наверное, знают, куда нам идти. Теперь, Егор, давай думать, что делать с твоей сарынью.
Настырная Лушка раздражала Ксюшу. А тут ещё Арина со своими ахами, причитаниями. Без неё тошно. Ксюша решительно отстранила Арину, прикрикнула:
— Погодь ты, кресна. Не встревай в чужой разговор.
— Это как чужой? С каких это, Ксюшенька, пор ты чужой-то мне стала? Да роднее тебя…
— Сама разберусь! Не встревай!
Рогачёвская властность в Ксюшином голосе. Арина смешалась, обиженно заклохтала что-то вполголоса и присела на лавку.
Ксюша решительно повернулась к Лушке и сказала уже примирительно, мягко.
— Я, Луша, ничего не могу. Я совсем сторона. Вот те крест, сторона.
— Врёшь! А кто привёз на прииск Ваницкого? А? Рабочие-то твои. Твоих рабочих забрали. Сама за шиворот не хватала, сама по мордам не била, а приказ-то твой. Ты приказала забрать их и в город отправить. Ты в глаза мне смотри. Что, боишься небось?
Ксюша стояла у печки, высокая, строгая, с нахмуренными бровями. На плечах шаль. Кисти до самого пола. На грудь переброшена коса с алой лентой.
Лушка, в полушубке, подшитых валенках, — у порога.
— Так сторона, говоришь? Сторона, — наступала она.
— Сторона. Богом клянусь, меня саму Ваньша на прииск привёз. Я и не знала, што рабочие там хозяйничают, — говорила искренне, а где-то глубоко неприятно подсасывало: согласилась бы с приискателями, может, ничего бы и не было.
— Тебе шесть паев было мало?
— Не о том разговор. Я и слыхом не слыхала, што Вавилу, дядю Егора решили забрать. И где они, не знаю.
— Врёшь. Все на селе знают, что Вавила отбил арестантов, только об этом и разговору, а хозяйка не знает. Врёшь ты всё! Да тебе стоит слово сказать, их искать перестанут, и они вернутся. Ну, что они тебе сделали?
Арина снова вскочила.
— Как што? А прииск хотели забрать. Ксюшеньку, доченьку, по миру…
— Кресна! Не встревай.
— Лиходеи они! Разбойники!
— Не встревай. Помолчи, говорю. Луша, я ничего не могу. Моей вины тут нет.
— Врёшь! Устин на тебя указал. Врёшь! — Лушка шагнула вперёд и вдруг плюхнулась на колени.
— Ксюша… Молю… Как богу, кланяюсь. Аграфена больна, сарынь совсем загинается. Вавила… Что, если бы так твоего Ванюшку? Замолви хоть слово. Ну… Не хочешь? — Вскочила. — Не хочешь? Шкура ты! — потянулась к Ксюше — вот-вот в косу вцепится. Арина кошкой между ними. Загородила ухватом.
Лушка выбежала во двор с непокрытой головой, так простоволосой и бежала на прииск.
— Куда же ещё податься? При царе на каторге гнил и сейчас… Уйду к Вавиле в тайгу. Сегодня ночью уйду. А тебе, Ксюшенька, в жисть не прощу. На коленях стояла. Может, и вправду не ты приказала забрать, а заступиться могла. Хозяйка — хозяйка и есть. Уйду в тайгу… А как Аграфена с сарынью? Тут хоть я куском-то делюсь. Вернусь. Заставлю Ксюху, пусть хоть сарыни поможет. Испугается, наверно. Сразу протянет рубли. А я не возьму. Сама Аграфене отдай.
Побежала обратно. И снова остановилась.
— Нет, иначе надо. Как Вавила учил. Мне терять нечего. Мне терять нечего, — повторяла Лушка.
С тем и прибежала на Богомдарованный. Сразу к конторе. Схватила било и ударила в обечайку. Тревожные, набатные звуки повисли над прииском.
Ванюшка выбежал из конторы — он временно управлял Богомдарованным, Ксюша только золото забирала, — кинулся к Лушке.
— Сдурела? Кто приказал? Я вот тебе…
Но Лушка замахнулась на него тяжелым билом, толкнула в грудь. И опять тревожный набат рвал таежную тишину.
С шахты, с промывалки, с лесосеки бежали люди. Из землянок выныривали старики, старухи, ребятишки, приискатели, спавшие после ночной смены. Натягивая на ходу одежонку бежали к конторе. А набат становился все громче и громче. И с каждым ударом росла у Лушки решимость.
Собрался народ. Лушка бросила било и, взбежав на крыльцо, крикнула:
— Мужики… Бабы… — перед ней сотня глаз. Робость взяла. Но Лушка крикнула ещё громче — Мужики! Приискатели! Вы выбирали артельный комитет? Вы! Где же ваш комитет? Где? Я у Устина была, у Кузьмы, с хозяйкой сейчас говорила — никто не хочет помочь. Давайте приведём этих кровопивцев на сход — Устина, Кузьму, Ксюху с Ванюшкой. Учиним суд над ними. Доколе наших мужиков будут травить в тайге? Доколе мы будем терпеть измывки? Прямо сейчас пойдем, всем миром, притащим на сход притеснителей…
Золотистая корона волос на голове делала Лушку выше, щёки её заливал яркий румянец, большие серые глаза полны решимости.
— Мужики! Неужто трусите? Я первая пойду, — и сбежала с крыльца.
— Стой! — Дядя Жура схватил её за лечи, тряхнул и приказал Тарасу: — Держи пока. Надо народу всё как есть обсказать.
— Пусти, пусти, — рвалась Лушка. — Трусы… — бросилась в толпу и застонала. Хотелось по-бабьи заплакать, но не было слез.
Народ шумел, но Лушка не могла разобрать, к чему этот шум: в осуждение её или в поддержку.
Дядя Жура не стал выходить на крыльцо: и так на голову выше всех. Крикнул зычно:
— Помолчите вы… дайте слово-то молвить…
Тишина наступила. Дядя Жура покряхтел, покрутил головой: непривычное дело быть вожаком, да некому больше. Рубанул кулаком в воздухе, прогоняя робость, и начал опять:
— Мужики… Ну и бабы, конешное дело, раз уж пришли, Лушка тут суд чинить звала. Учинить расправу не диво, а надо глядеть поперед. Посля-то што? Всем в тайгу подаваться? Не дело. Мы тут, которые… Г-м-м… — замолчал. Говорить ли народу, что эти дни он, Тарас, Кирюха, Арон несколько раз встречались и рядили между собой. Решил имен не называть, а просто — Которые тут остались на прииске, так решили промеж себя — правду надо искать. Не может быть, штоб на земле, ежели и верно свобода, нигде не было правды. Есть правда. Найти её и мужиков вызволить, да кой-кому ещё и по шеям накостылять за это самое самоуправство. Вот мы тут письмо написали, — пошарил за пазухой, вынул лист бумаги, сложенный четвертушкой. — Мы чаяли вас завтра собрать, но раз уж так получилось… Кто тут грамотный есть?
— Я, — крикнула Лушка.
— На, читай.
— «Временному правительству. Самому главному, — начала читать Лушка с крыльца. Читала легко, будто собственные слова, будто её, Лушкины, думы записаны на бумагу: о том, как услышали на прииске про свободу, как решили создать артель, как арестовали артельщиков. — Защиты просим, — читала Лушка. Верим, есть правда на земле, и наши мужики — Вавила Уралов, Иван Многореков, Егор Чекин и Федор Рогачёв должны получить прощение. И надо наказать тех, кто их изобидел. Народ шибко ждёт».
— Ну как, мужики… и бабы, конешно, миром решим? — Опять рубанул кулаком дядя Жура. — Мы грезили, прошение-то в Питер послать и в губернию. Ну как, мужики?
— Дело, конешно.
— Надо послать.
— Еще лучше бы ходоков.
— Кого ходоком-то? Уж думали. На дорогах ноне, сказывают, этих ловят, которые с фронта бегут. Заставы везде, а у нас пачпорта знаете сами каки…
— Я пойду! Я!
— Ты, Лушка?
— Я проберусь. И город знаю. Жила там. Вот только с деньгами-то как? У меня ни гроша.
— Постой о деньгах. Ну как, мужики, значит решили? А Лушку как?
— Чего там. Послать. Баба пробойная.
— А с деньгами уж, мужики, я нонче по землянкам с шапкой пройду. Всё одно и Лушке в дорогу, и Аграфене надобно помочь. Ты, Лушка, когда же двигаться думаешь?
— Хоть когда. По мне прямо в ночь.
Проснулся Сысой и сразу к календарю прошлёпал по полу босыми ногами. Поеживаясь от холода, зажег свечу и стал перелистывать замусоленные листки.
— До красной горки двадцать два дня осталось. Через пятнадцать дён надо ехать, не то не поспею к Ванюшкиной свадьбе. Это выходит надо ехать на самую паску?
Давно решено, что первый день пасхи он проведёт дома, а в понедельник уедет. Но Сысой вновь мусолил пальцы и перебрасывал листки календаря. Прикидывал:
— Первый день еду на поезде. Потом беру лошадей, и ежели выехать затемно… — Вроде должен поспеть. Окрутим Ксюху с Ванюшкой, а наутро вступаю в хозяева половины Богомдарованного. Промышленник. Второй Ваницкий в губернии. Ха!
Сысой, по-птичьему переступая босыми ногами на холодном полу, заскреб в затылке.
— Какую половину прииска брать? Вверх от шахты али вниз от шахты?
Закутался в одеяло и сел на постели.
— Ежели верхнюю, так оно может и этак и так обернуться. Ежели нижнюю… Промахнёшься — всю жизнь будешь сам себя казнить.
Рассвет посинил окно. Посветлели, порозовели крыши домов, а Сысой все сидел. На иконе в углу строгий лик Христа. Правая рука поднята вверх и как бы предостерегает Сысоя: не прогадай!
