Мачеха крикнула в дверь:
— Вставай, Сысоюшка. Отец скоро завтракать выйдет.
Наскоро одевшись, Сысой долго молился перед иконами и, забыв умыться, вышел в столовую.
Отец постился, говел и всю неделю ел только хлеб с квасом, лук с конопляным маслом и постные щи. Он и сейчас сидел за столом, в теплом заячьем жилете, похудевший, строгий, густо солил ломоть хлеба и запивал его квасом. После каждого глотка повторял:
— Свят, свят, отпусти мне грехи мои, вольные и невольные, — копался в памяти, вспоминая грехи, чтоб не забыть исповедоваться попу. — На прошлой неделе Глашку, кухарку, ущипнул за грудки. Эх, не надо бы. Грех. Каюсь, господи, — и опять кусок в рот. Увидев сына, показал ему на стул напротив себя. Протянул ковригу хлеба и луковицу: — Ешь.
— Не хочу.
Пантелеймон Назарович вздохнул сокрушенно.
— В твои-то годы и я перед святым причастием бывало три дня только воду холодную пил. А теперь сил не стало, вот и ем. Эх, Сысой, Сысой, живём, грешим, каемся. Даём зарок впредь не грешить… — и твердо решил: «Надо рассчитать Глашку, а то уж больно ядрёна. Опять согрешишь». Посмотрел на сына, забеспокоился: — Похудел ты, Сысой. Может, болен чем? Нет? Может, грех на душе незамоленный?
— Нет греха на душе моей, тятя, а думка одна истомила. Слыхал про прииск Богомдарованный?
— Греховодное место. Какой-то супостат так подстроил, что прииск теперь не Устинов стал, а приёмной дочери будто достался. Ох, грех детей на родителей натравлять. Грех. — Прищурился. — Тебе-то какое дело до Богомдарованного?
Сысой вздохнул.
— Знакомый тут есть один. Он все эти дела обделал.
— Отрекись от него. Богохульник он, видно. Фамилия как?
— Не в фамилии, тятя, дело.
— Ну, сказывай, не тяни. В восемь мне непременно в церковь надо. Потом — в лабаз. Дел нонче невпроворот.
Сысой начал рассказывать не торопясь, обстоятельно.
Пантелеймон Назарович поглядывал на часы с кукушкой, поторапливал, а глаза щурил всё больше и больше.
— Так половину Богомдарованного мужик получает? — шёпотом переспросил он. — А не врёшь?
— Как перед богом.
— Это, почитай, полмильёна! Ну ловкач! — и встав со стула, маленькими, стариковскими шажками заходил по комнате. — Ловкач! — в голосе Пантелеймона Назаровича восхищение. — Полмильёна за понюх табаку! А?! Фамилия как?
Сысой, не отвечая, своё гнул:
— Одно дело было — торг вести, а другое — решить, какую половину прииска брать.
— Да любую. Всё одно — не меньше как полмильёна. — Кукушка на часах прокуковала девять раз. Пантелеймон Назарович досадливо отмахнулся от неё. Нутром почувствовал — не даром печётся и сохнет Сысой. Есть у него какой-то свой интерес. И стало старику вдруг жарко. Сбросил заячью душегрейку. Сел на стул рядом с сыном.
— Тут, брат, и впрямь задача. В верхней половине золото богаче будет. Может, и три мильёна даст. Да кто её знает, насколько россыпь вверх протянулась? Вдруг золото разом откажет. Соберёшь тысяч на десять, да и проваливай, откуда пришёл. Советуй, Сысой, мужику нижнюю половину брать. Нижняя, может, и победней будет, зато верней. Тысяч пятисот огребет.
— А если вверху — три миллиона!
— Три мильёна? Да-а… А ну, не хитри. Ты-то от этого дела чего получишь?
— Всё!
— Да ну? Побожись! Расскажи ещё разок, да подробней. Ничего не забудь. Тут дело такое, что чуть обмишулишься и мильёны в трубу полетят.
Кукушка на часах прокуковала десять раз. Пантелеймон Назарович и на этот раз отмахнулся. Жена зашла сказать, что в церкви обедня отходит и из лабаза приказчик прибёг, так подушкой с дивана в неё запустил. Одолела его та же забота, что и Сысоя.
— Какую же половину нам брать-то?
Напрасно ждали в тот день Пантелеймона Назаровича в лабазе купцы. Домашние на цыпочках ходили по дому, шушукались у плотно прикрытых дверей, гадали, чем это встревожен хозяин, и, заслыша его шаги, испуганными галками разлетались от двери.
Кукушка прокуковала двенадцать раз, а Пантелеймон Назарович все сидел в столовой с Сысоем.
— Может, в горный округ сходить? — раздумывал старик. — С господином отводчиком побеседовать? Сунуть сотнягу.
— Совал. Грит, разведку надо вести. Без разведки, грит, ничего сказать не могу.
— Все они так. Анженеры… А как до дела, так в кусты. Разведку? Да ежели с разведкой — я сам, без тебя соображу, где жирный кусок лежит. — Огорченно вздохнул. Засеменил по комнате от зеркальной горки с разными безделушками — ещё от первой жены, от черкешенки, горка осталась — к столу. От стола к окну. Снова сел рядом с Сысоем.
— Вот задача, Сысоюшка. А ежели к гадалке? К Фасенье? Намеднись она Гараськину сыну…
— Был, да толку чего. Раскинула на столе бобы и заладила: «Писана краля скучат по тебе, Сысоюшка. Дорога ждёт дальняя и большой интерес при казенном доме». Я ей добром: «Ты мне, бабка, толком скажи — верх мне брать али низ?» А она опять про писану кралю.
— М-м, Сысоюшка, кого же делать-то будем?
Собраться в город оказалось не так просто, как думала Лушка. Надо было переписать письма. Переписать не диво, но где бумаги достать? У Ивана Ивановича где-то была, да при аресте наверно забрали.
И с деньгами не просто. Набрались медяки. А приказчик Кузьмы никак не хотел обменять их на бумажки.
Наконец все готово. Лушка уложила в мешок запасную юбку, кофту, портянки. Запрятала деньги и письма. Завтра, чуть свет, можно и в путь. Потушила коптилку, и сразу же скрипнула дверь. Не увидела, по шагам поняла Лушка, кто вошел и крикнула, соскочив с топчана:
— Вавила… Родненький… — Обвила его шею руками и прижалась щекой к плечу.
— Тише, тише… Что я дома, никому знать не надо. Ну, как живёшь без меня?
— В город вот собралась. — Рассказала всё как было: про разговор с Ксюшей, про набат, про письма. — А ты даже весточки не прислал. Приходил же тут Федор за хлебом. Письмо-то моё получил?
— Получил. А в город тебе не надо ходить. Я сам иду в город.
— Да тебя же заберут по дороге.
— Не заберут. Буду беречься. Иначе, Луша, никак нельзя.
Забеспокоилась Лушка, затомило предчувствие, но тихо, покорно сказала:
— Тебе лучше знать. Только уж ты береги себя. Береги. — Помолчала, залилась румянцем. Темно, а Лушке казалось, что её горящие щёки светят во тьме. Уткнулась лицом в Вавиловы ладони и прошептала:
— У нас ребёночек будет…
После долгого, но бесплодного разговора с отцом, Сысой вышел на улицу и побрёл без цели, мучаясь всё тем же нерешённым вопросом.
Грудь в грудь столкнулся с каким-то человеком. Поднял голову и испугался:
— Простите великодушно, господин Лесовик.
— Сысой? Летишь, как корабль без руля.
Яким потирал ушибленный бок. В руке у него толстая папка, на плечах щегольской полушубок с серой мерлушковой выпушкой, у ног, в весенней грязи лежала новенькая каракулевая шапка-пирожок. Чёрная струйка весенней воды забегала на шёлковую подкладку.
Сысой торопливо нагнулся к шапке, но две девичьих руки — одна в пуховой варежке, вторая в лайковой перчатке — опередили его. Схватили шапку одновременно, подняли, протянули Якиму.
— Возьмите, — пожалуйста, господин Лесовик.
Две гимназистки, смущённые, взволнованные, улыбались Якиму.
— Спасибо. — Яким взял шапку.
Девушки присели в привычном книксене и боком, не спуская с Якима откровенно влюблённых глаз, и одинаково прижимая к груди учебники, отошли.
Яким, улыбнувшись им, взял Сысоя под руку.
— Проводи. Я очень тороплюсь. Скажи, ты партийный?
— Я-то? А как же. Я из той партии, что девок брюхатыми делают.
Яким обиделся.
— Не смейся. Есть вещи, над которыми не смеются. Россия раздирается смутой, и ни один человек не может сейчас стоять в стороне. — Шлепая по лужам, потащил за собой Сысоя. Говорил не громко, но горячо, не давая Сысою слова вымолвить. — Есть партии, которые хотят нам вернуть царя. А тебе, я знаю, не нужен царь.
«Верно не нужен. К чему мне царь?» — подумал Сысой.
— Есть партии, которые против бога. Немецкие шпионы. Ты же не можешь стать немецким шпионом?
«Зачем мне быть немецким шпионом», — подумал Сысой, оглушённый горячей, взволнованной речью Якима.
— Нужно не допустить к власти безбожников, — убеждал Яким.
И Сысой согласился в душе: «Не нужно безбожников».
— И есть наша партия. Народная партия, которая стоит за разумную свободу. Так неужели ты останешься в стороне?
— Я сам по себе. На што мне какая-то партия!
— Наша партия приведёт Россию к светлому будущему.
«И пусть её ведёт, — думал Сысой, — приведёт, и я поживу».
— В нашей партии все лучшие люди губернии — Ваницкий, Устин Рогачёв…
«Аркадий Илларионович? Устин? Эти ничего зря не сделают, — насторожился Сысой. И впрямь надо вступить, однако».
