уже собран, и установлены бетонные перекрытия между этажами; в резком свете прожекторов я разглядел и будущий бассейн – пока еще пустую прямоугольную чашу со стенами из синего пластика, окруженную бортиком из свежего бетона.
– Раздевалки и прочие удобства, – пояснила Ла Бакфаст, – будут размещены в задней части здания. Мальчики налево, девочки направо. Вон под той большой аркой. А вот здесь, под этой стеклянной стеной, будут арены для зрителей; в коридорах поставят пальмы в горшках и торговые автоматы; там также сделают дополнительные туалеты и даже оборудуют небольшую кухню.
Я с изумлением на нее глянул:
– А как же тело?
Она мило мне улыбнулась.
– Только в пол этого здания вбухали шестьдесят тонн бетона. Мне кажется, на этот раз можно быть совершенно спокойными: на поверхности тело больше точно не появится.
– Но почему же вы?.. – Я все еще не понимал, почему она – именно она! – так хочет скрыть правду. – Он же был вашим братом! Вы потратили столько усилий, чтобы выяснить, как он погиб. Почему же вы так стремитесь похоронить правду, когда могли бы, наконец, стать свободной?
И снова она улыбнулась:
– Ох, Рой, вы же прекрасно понимаете почему. «Сент-Освальдз» – это мое законное наследство. И мой дар девочкам будущего. Неужели вы думаете, что я откажусь от этого ради возможности дать ему шанс на некое дополнительное внимание после смерти?
Я смотрел на нее во все глаза. Но взгляд ее был ясен, а лицо освещено чем-то даже более ярким, чем резкий свет прожекторов.
– Вы должны понять, – сказала она. – Я прожила с его историей всю свою жизнь, сама себя лишив собственной индивидуальности, не имея возможности почувствовать себя личностью. Для родителей я была тем ребенком, который просто у них родился, но отнюдь не тем, которого они хотели. А для Доминика я служила постоянным напоминанием о том долге, который он должен уплатить. Во всех статьях и книгах, посвященных Конраду, я изображалась как некий ключ, способный отпереть ту дверь, что ведет к убийце Конрада. Но никто никогда не задавался вопросом: а что, если и у меня есть своя собственная дверь, которую следовало бы отпереть? И вот теперь, Рой, эта дверь у меня есть…
– Audere, agere, auferre, – пробормотал я, испытывая нечто вроде почтения. – Дерзать, трудиться изо всех сил и победить.
– Что-что?
– О, ничего особенного. Просто вы на мгновение напомнили мне одного человека.
Она кивнула – словно поняла – и сказала:
– Надеюсь, теперь вы уже понимаете, каковы мои дальнейшие планы. За той чертой, у которой я оказалась, у меня иного выбора попросту не было. На «Сент-Освальдз» за последние несколько лет и так обрушилось слишком много ударов. Еще один мог бы с легкостью эту школу прикончить. Я понимаю, конечно, что мы с вами далеко не всегда совпадаем во взглядах на проблемы школьной политики… – она быстро и насмешливо на меня глянула, – но мы оба хотим одного и того же: чтобы наша школа жила и процветала. Мы оба знаем, какова наша главная цель в жизни. И во имя этой цели мы оба способны принести даже личную жертву. Да, Рой, во имя нашей школы. Во имя «Сент-Освальдз».
Такси все еще ждало нас, когда мы вернулись к воротам, хоть мы и провели на стройке раза в два больше времени, чем я обещал шоферу. Начинался дождь; тот несильный теплый дождик, какие иногда начинают идти под конец долгого засушливого лета; этот дождь принес с собой запахи влажной земли, опавшей листвы и цементной пыли. Это был тот самый обманчивый дождик, что возникает в воздухе как бы незаметно, точно пыльца растений, и кажется, что он толком и земли не достигает. Но на самом деле он безжалостен, ибо проникает в каждую трещинку, в каждую ямку, сквозь любую, хотя бы слегка надломленную перегородку. Ничто не может противостоять ему достаточно долго – ни камень, ни дуб, ни шифер, ни стекло. И мало-помалу он ухитряется доверху наполнить озера и пруды, колодцы и баки на крыше.
Я заметил, что Ла Бакфаст сунула таксисту очередную банкноту. В свете уличного фонаря ее волосы пылали каким-то невероятно ярким пламенем, а на меховом воротнике пальто поблескивали крошечные капельки дождя. Она повернулась ко мне и с улыбкой спросила:
– Ну что?
– Я хочу дослушать вашу историю до конца, – сказал я. – Все-таки я уже довольно долго следую за вами по вашему жизненному пути.
– Ну что ж, мистер Стрейтли, прекрасно, – сказала она.
И мы в молчании поехали ко мне домой.
Глава пятая
26 сентября 2006 года
Когда мы приехали, в доме у него было очень холодно, и я сразу же включила отопление в гостиной и заварила полный чайник настоящего чая «Дарджилинг». Травяной чай свое дело уже сделал, а у нас впереди, по всей видимости, был долгий вечер. Я также отыскала в кладовой несколько пакетиков сгущенного молока и несколько пакетиков сахара. Кружку Стрейтли я изрядно нагрузила тем и другим, а сама устроилась рядом с ним в кресле.
Память – механизм органический, сотканный из множества соединений. Уберите одно, и механизм постарается это восполнить, чем-то заменяя выпавшую часть реальных воспоминаний, создавая новые соединения и словно пытаясь, подобно растению, дотянуться до света. Эмили Джексон – это пример одного из таких явлений; некий образ из целой серии других, исполненных надежд образов, возникших, чтобы заслонить собой, скрыть некую недостаточность, некую дыру в самом сердце моего детства. И мне стало окончательно ясно, как только я тогда вошла в дом на Эйприл-стрит, что из памяти моей как бы выпал не только сам момент исчезновения Конрада, но и все то, что, как мне казалось, со мной случилось в минувшие после этого годы. Ничему из этих воспоминаний доверять больше было нельзя; ничто из этого, похоже, не имело реального содержания. Воспоминания эти были похожи на мыльные пузыри, такие яркие и сверкающие в солнечных лучах, точно жидкое стекло на конце трубки стеклодува, но мгновенно исчезающие от одного-единственного прикосновения.
Платон считал, что память похожа на кусок воска для печатей, на поверхности которого человек способен оставить некий вечный след. Однако, как он также полагал, всякое написанное слово есть враг памяти, ибо оно обкрадывает богиню Мнемозину, лишая ее издавна полагающейся ей дани.
Люди перестанут упражнять свою память, полагаясь на написанное и не стремясь более вызвать в собственной душе воспоминание о той или иной вещи, а прибегая к различным внешним памяткам и зарубкам.
Нет, мистер Стрейтли, не вы один получили классическое образование. В школе «Малберри Хаус» мы тоже кое-что узнали о матери муз[64]. Некоторые из древних почитали ее как самую главную музу, возможно, величайшую из всех, ибо что толку в поэзии, театре, танцах, истории
