от счастья Здора.
Подарок действительно был невероятной красоты и неожиданности. Фотографы, которые всегда вертятся на съемочной площадке, торопились увековечить улыбки, объятия, восторг. Пожалуй, единственный, кто во всей этой суматохе сохранял спокойствие и рассудительность, был Выговский. Высмотрев в беснующейся толпе фотографов наиболее, по его мнению, достойного, с фотоаппаратом большим и глазастым, он оттащил его в сторону и заговорил на чистом русском языке:
– Нужны снимки, понял? Фото! – Выговский показал пальцами размер фотографий. – Двадцать четыре на тридцать.
– О’кей, – кивнул фотограф.
– О’кей еще впереди, – вынув из кармана, Выговский показал фотографу триста долларов. – Усек?
– Усьок, – фотограф улыбался широко и весело.
– Морроу, – сказал Выговский на чистейшем английском языке, давая понять фотографу, что снимки ждет завтра. И тут же вручил ему гостиничную визитную карточку.
– О’кей! – снова воскликнул фотограф и, спрятав карточку, унесся к Шарончихе – там снова происходили события, достойные воплощения. Отдав какие–то распоряжения на непонятном своем языке, Шарончиха уже через минуту разливала шампанское в высокие бокалы, которые притащил тот самый тощеватый, лысоватый человечек, метавшийся недавно по площадке с горестно воздетыми к небу руками.
В утренних лучах испанского солнца шампанское играло и пенилось, как никогда, радостно и празднично. Таким оно было разве что в ресторане Дома литераторов, очень давно, около трех лет назад, когда все еще были живы и ни одна затея не была обагрена кровью. Но здесь, на площади в Толедо, об этом не думалось – первая красавица мира Шарон Стоун обнимала Выговского и Здора, пила их шампанское, чокалась с ними высоким тяжелым бокалом и улыбалась так, как, наверно, ей еще не удавалось в самых любвеобильных фильмах. Потрясенная двадцатью четырьмя матрешечными своими портретами, самый маленький из которых изображал ее разве что во младенчестве, Шарончиха, наверно, и сама еще не была так счастлива, как в это толедское утро, освещенное солнечными лучами, которым наконец удалось протиснуться сквозь остроконечные шпили собора.
А наутро в гостиницу пришел фотограф и принес полтора десятка снимков, как и заказывал Выговский, размером двадцать четыре на тридцать сантиметров. Снимки сверкали глянцем, Шарончиха на них была еще краше, чем в жизни, так бывает, и не столь уж редко. Здор улыбался роскошными своими зубами, улыбался так радостно и раскованно, что никто не смог бы в нем заподозрить бывшего фиксатого зэка, фирмача и убийцу. А Выговский был просто роскошен с бутылкой, из которой лилось шампанское, сверкающее в утренних испанских лучах. Остальной толпы как бы и не было, она только чувствовалась где–то рядом, за кадром, а на снимках были эти трое – как никогда молодые, красивые, счастливые. Такими им уже не быть никогда.
Выговский расщедрился и дал фотографу не триста, а все пятьсот долларов. Тот словно ждал этого – вынул из папки и положил на стол еще полдюжины снимков – Шарончиха с Выговским, Шарончиха со Здором, Шарончиха с матрешками.
Когда фотограф ушел, Выговский достал бутылку шампанского из холодильника, наполнил хрустальные бокалы и упал в низкое глубокое кресло. Здор расположился рядом. Некоторое время он перебирал снимки, и разноцветные солнечные блики играли на его лице, создавая выражение праздничное, даже торжественное.
– Итак, – сказал Выговский, – я выполнил и второе свое обещание – с Шарончихой познакомил. Как теперь сложится ваша жизнь, меня не касается. Если вы в мою честь назовете сына…
– Она не может рожать, – печально обронил Здор.
– Решайте, ребята, решайте, – беззаботно произнес Выговский и выпил бокал шампанского одним залпом. Правда, последний, самый большой глоток, подзадержал во рту и позволил шампанскому медленно, уже легким газовым облачком впитаться в организм. И глухо простонал от наслаждения.
– Когда я буду умирать, – сказал Здор, – когда я буду умирать…
– Ну? – поторопил Выговский.
– Я улыбнусь, вспоминая Толедо.
– И Шарончиху?
– Да, Толедо, Шарончиху и себя на площади перед собором. Над нами возвышается стометровая башня, а из–за нее выглядывает испанское солнце. И когда все это вспомню, то умру спокойно и безболезненно. Умиротворенно.
– Только не торопись, ладно?
– Не буду.
– Обещаешь?
– Обещаю!
Выговский и Здор обменивались словами вроде бы пустыми и легкими, не чувствуя в них тяжести, колдовской силы, не подозревая даже, что такие слова не бывают случайными. И не спохватились, не ужаснулись их смыслу, не ощутили собственной обреченности. Кто–то заботливый и хорошо к ним относящийся заставил произнести эти слова вслух, чтобы их же устами предупредить о приближающейся опасности.
Нет, не помогло.
Может, шампанское виновато, может, снимки, полные жизни и любви, может, древний мистический город Толедо подавил в них осторожность и опасливость. Его корявые каменистые улочки, узкие, как горные ущелья, еще хранили в себе тени мавританских чародеев, способных уноситься в прошлые времена, проникать в будущие столетия, влиять на судьбы людские.
Выпив еще бокал шампанского и положив перед собой портрет Шарончихи, Выговский, не отрывая от нее взгляда, набрал московский номер своей конторы. Связь установилась легко и быстро.
– Алло! Слушаю! Говорите! – зачастил в трубке Мандрыка.
– Здравствуй, Вася! – сказал Выговский. – Как поживаешь?
– Лучше всех, да никто не завидует! Вы где?
– В Толедо!
– Где?!
– Испания, Вася, Испания! Тебе привет от Шарон Стоун!
– Как она там?
– Загорела, поправилась, похорошела…
– Похорошела?! Куда же еще?!
– Да, Вася, да. Оказывается, даже Шарон Стоун может похорошеть при виде нашего Здора!
– Привет ему! Когда вас ждать?
– Завтра, Вася. Самолет в Шереметьево прибывает около семнадцати. Встретишь?
– Не могу, Игорь, никак! На семнадцать у меня назначена встреча! Оптовики нагрянули. Я подгоню джип в Шереметьево на стоянку. Найдете?
– Найдем. Ключи у меня есть.
– Заметано. И дуйте прямо в контору. К тому времени я уже освобожусь. Что будете пить?
– Только шампанское.
– Заметано, Игорь! Жду!
– Только это… При джипе–то водитель нужен… Мы с Мишей будем слегка поддаты. Сам понимаешь – Испания.
– Понял! Будет водитель. Прилетайте! Ждем!
Выговский с некоторым недоумением посмотрел на трубку, из которой уже неслись короткие гудки, положил ее на аппарат.
– Что–то не так? – спросил Здор.
– Да, но не могу понять, что именно…
– Он встретит?
– Сказал, что пришлет машину. Переговоры у него назначены. Оптовики, говорит, нагрянули.
– Ну и отлично!
– Да, но… Оптовики – это мои заботы. Тебе он мог сказать, что у него встреча с оптовиками. Но не мне. Тем более что уже завтра я буду в Москве. И ему нет никакой надобности брать на себя груз этих переговоров.
– Да пусть он с ними треплется сколько угодно! Бумаги на подпись все равно лягут на твой стол. И ты будешь их подписывать. Или не подписывать, – Здор изо всех сил старался сохранить тот счастливый мир, в котором оказался со
