Антон Петрович Мягкотелов, который шел в «Гладкое брюхо» к раннему в этот день началу своей артистической службы, остановился поглазеть на все эти забавы. Вместе с Радегастом Славеновичем на площадь вышли некоторые его сотрудники, и среди них Кики Морова. Завидев ее, Антон Петрович вдруг совершенно потерял голову, и не удивительно, поскольку волшебная девушка была нынче чудо как хороша. Она надела платье, красоту которого описать невозможно, ее украшали драгоценности, исходившие нездешним сиянием, и многие любовались ею словно музейным экспонатом. Но у Антона Петровича была уже весьма основательно сложившаяся привычка любоваться Кики Моровой при каждом удобном и не слишком удобном случае, наслаждаться ее присутствием, он восхищался, конечно же, не ее нарядом и украшениями, а ее женской сутью, беспримерной красотой ее форм и загадкой смуглого лица, он любил ее. В голову больно, огненно ударила мысль, что далека и безвозвратна та его жизнь, когда он не знал Кики Моровой или она представляла собой нечто злое и сомнительное в его глазах, а впереди невозможность продолжать существование без нее, без ее согласия снизойти к его маленькой сумасшедшей страсти.
И вот, пока окружившее градоначальника народонаселение со слезами благодарности на глазах желало ему долгих лет жизни и правления, Антон Петрович подобрался поближе, чтобы лучше видеть избранницу своего сердца, и стал стонать, пускать слюни и шмыгать носом. Он издавал какие-то жалобные всхлипывания и вот-вот должен был заорать, как тоскующий, до злобы охваченный любовной лихорадкой кот. Но никого не удивляло его поведение, ведь многие голосили и плакали от близости мэра, просто оттого, что могут, протянув руку, потрогать облеченного великой властью человека. Если уж кто и удивлялся внезапно обуявшей Антона Петровича сопливости, так это он сам, но, разумеется, лишь краешком сознания, не вступившим еще в общий мрак, куда он ухнул с ходу, без подготовки, с головой. Он удивлялся, но не осуждал себя. Голубой Карлик и раньше подозревал, что влюблен в Кики Морову, доставившую ему, кстати сказать, больше хлопот и несчастий, чем радости, он только не догадывался и не сознавал, что любит ее до такой степени, т. е. что это вообще возможно — так любить. Бог ты мой! неужели можно до такой степени потерять голову, что ты стоишь у всех на виду, сопливишься и плачешь, стонешь в голос и простираешь руки к предмету своей страсти и вожделения?!
Вдруг рядом мелькнул Петя Чур, и влюбленный артист успел схватить его за рукав пиджака.
— Петя, как хорошо, что я встретил вас! — воскликнул он. — Помогите мне! Я совсем потерял голову… я так люблю ее, что теряю расудок…
— Ну-ну, дорогой, — Петя Чур поблажливо усмехнулся, — возьми себя в руки, не расслабляйся. И чего сопли распустил? Мужайся, парень!
— Может быть, вы даже понимаете, о ком я говорю, догадываетесь… Ах, черт! Я сам не свой… И мне необходима хоть какая-то ясность в этом вопросе… Я о ней, Петя…
— Я понимаю и знаю, — важно кивнул чиновник, — и не могу не одобрить твой выбор, Антоша. У тебя отменный вкус.
— Вы поможете мне? Я ведь не прошу многого, мне бы только немного побыть с ней, почувствовать, что она замечает меня, задерживает на мне взгляд…
— Это можно устроить. Ты в «Гладкое брюхо»? Я приведу ее туда. И мы здорово повеселимся.
— Благодарю вас, Петя! Вы сделали меня счастливым… Но не думайте, что я совсем бессилен и совсем сбрендил, что я мозгляк, над которым ей останется лишь посмеяться… я, конечно, готов преклоняться, я преклоню перед ней колени, исполню любую ее прихоть, потому что я уже потерял рассудок, но вообще-то я ради нее горы сверну, реки заставлю…
— Вот! вот! — Петя Чур, серьезно торжествуя, поднял палец. — Наконец-то ты заговорил как настоящий мужчина. Я ждал этого. Я не сомневался в тебе, верил в тебя, Антоша. И ты заслужил…
В руке Пети Чура возникла отлично знакомая артисту печать.
— О нет! — вскричал Антон Петрович. — Сейчас это не нужно и напрочь бессмысленно, это уже ни к чему, Петя! Я перешагнул черту, но не в том смысле… я достиг благороднейшего безумия любви, и больше мне ничего не надо!
Однако этот совершенно утративший благоразумие, в страсти познавший пламенное и святое простодушие Антон Петрович был полностью в руках развлекавшегося игрой в наставничество молодого человека. И как несколько минут назад налетела и прошибла любовь к прекрасной незнакомке, к знойной мучительнице Кики Моровой, так теперь с неожиданной, не похожей на прошлые разы, тяжкой силой ударила артиста печать, которой торпедировал его лоб Петя Чур, не обративший ни малейшего внимания на протестующие жесты инициируемого. Словно молот обрушился на Голубого Карлика, и настоящий вулкан ответно взорвался в его голове. Он стоял обалдевший, пошатываясь в каком-то тихо клубящемся вокруг тумане. Петя Чур, исполнив свое дело, исчез, вместо него Антон Петрович увидел глупо ухмыляющиеся физиономии людей, не замедливших найти в нем козла отпущения, — это были господа, которые именно искали жертву, мишень для их сатиры, поскольку царившая вокруг атмосфера любви к мэру казалась им чуждой и отвратительной.
— Быстро же ты нарезался, мужик! — высмеивали они пострадавшего, как бы не замечая его трезвости и той муки, с какой он хватался за потрясенный ударом лоб. — На ногах-то еще стоишь? Раненько, видать, взялся за рюмку!
Но Антон Петрович и не думал пасовать перед ними. Любовь к Кики Моровой вышла из-под его контроля, поднялась на уровень, откуда было уже не узнать, да и не разглядеть действительность. И если он еще не сошел с ума, то уж во всяком случае отчетливо разделился на две половинки, одна из которых умильно улыбалась в небесах, а вторая, стоя на площади в окружении праздных негодяев и подвыпивших насмешников, рассказывала о величии своей страсти.
— Что вы понимаете? — кричал в исступлении земной Антон Петрович. — Несчастные недоумки! Убогий люд! Низкие душонки! Я люблю! — закончил он другим, дрогнувшим голосом, уже как бы сверху, с небес.
Вдруг кто-то узнал его и не без театрального изящества подал реплику:
— Да это же Голубой Карлик, он в вертепе развлекает толстосумов, а раньше на митингах скидывался демократом!
Пока художественно опознанный бедолага выбирался из гогочущей толпы, ему отвесили пару внушительных пинков под зад. Щелкнули его несколько раз и по шее, чем-то тонким и жгучим. Это орудие позорной казни, быстро совершенной над Антоном Петровичем на площади в порядке самосуда, впивалось в кожу и проникало его всего как бы огненными стрелами, но тем сильнее — и пусть это утверждение не покажется высосанным из пальца — он чувствовал красоту и неотразимую силу своей любви. Она поднимала его над землей, и удары, которые, однако, настигали его плоть, воспринимались им как всего лишь неизбежные тернии, а то и вовсе досадные помехи на пути к совершенству.
--
«Гладкое брюхо» готовилось к наплыву гостей. Макаронов легко провидел будущее: эти гости сначала от души погуляют на улицах и в кафе явятся, скорее всего, в непотребном виде; однако даже такое будущее устраивало Макаронова, и всякие печальные предчувствия не сбивали его со стремления встретить посетителей чистотой и блеском. Он лично участвовал в развешивании бумажных гирлянд и разноцветных лампочек, не поскупился и на живые цветы. Расставляя их на столах, словно бы осыпанный и увитый ими, Макаронов блаженно улыбался, хотя если вспомнить о его незаурядном и столь же незадачливом жениховстве, то надо признать, что с этой стороны он не имел оснований сознавать себя счастливым человеком, поскольку Соня Лубкова в последнее время решительно отошла к Шишигину, а верного жениха, своего, можно сказать, верноподданного, и вовсе не удостаивала вниманием. И все же Макаронов улыбался, как бы закрыв глаза на этот прискорбный факт. Красный Гигант и Голубой Карлик, перед выступлением подкреплявшие силы отбивными котлетками на своем обычном месте в углу, с неприязнью следили за владельцем кафе, и у них не было ни малейшего сомнения, что этот малый, уже костюмированный под клоуна, финансовый магнат, ставший притчей во языцех из-за своих смехотворных упаданий вокруг взбалмошной поэтессы, улыбается исключительно в предвкушении новых доходов. Они не в состоянии были понять счастье жизни, через которое Макаронов проходил как через дивный лес, наполненный сказочными существами и волшебными звуками музыкальных инструментов, на которых играли безмятежные, плененные красотой друг друга боги.
— Если бы я не знал о твоем болезненном пристрастии к грабежам и погромам, Леонид Егорович, — заметил Антон Петрович, — я бы сейчас с удовольствием поднял вопрос об экспроприации хозяйства этого комедианта.
— Грабежи? Погромы? — взволнованно и недовольно закудахтал Красный Гигант, торопливо заглатывая пищу, чтобы не отвечать на клевету друга с набитым ртом. — Я ограбил кого-то? Я зову к погромам? И откуда бы это взяться у меня пристрастию к насильственным мерам? Я прежде всего ученый… теоретик…
