О, вопросы, вопросы… Или один, главнейший, наиважнейший вопрос! И так хочется услышать ответ! Но сам по себе ответ, как мы установили, ничего не значит, с другой стороны, окончательное решение не дается и, может быть, просто невозможно… так что же остается? Надежда? На что именно? И что такое надежда? Сон, иллюзия… извечное сворачивание на путь к надежде получить некую награду за гробом, иными словами, надежда на надежду. Заколдованный круг? Лабиринт? Может быть, вы видите из него выход и подскажете мне его? Ответ и решение я отмел, надежду тем более… какое слово вовлечете вы в круговорот наших исканий?
Виктор поставил вопрос, но ответа и не думал ждать. Безнадежно махнув рукой, он встал и быстро зашагал прочь, не попрощавшись с Григорием.
--
Григорий и Вера спустились с горы и вышли на дорогу, ведущую к Беловодску. Девушка решила часть пути пройти с другом, чтобы ему, как объяснила она с улыбкой, не было так одиноко. А как именно и, собственно, почему ему одиноко, Вера пояснений не дала, предоставив Григорию возможность свободно строить догадки. Перед мысленным взором Григория все еще мелькала фигурка таинственно и скорбно удалявшегося Виктора. Рядом с шоссе вилась тропинка, они сошли на нее и скоро углубились в лес.
— Мысли моего брата мечутся в замкнутом пространстве, — сказала Вера, — Это выглядело бы не столь прискорбно, когда б причиной этому было не пожирающее его честолюбие.
— А ты не преувеличиваешь? — откликнулся Григорий.
— Нисколько. Снедает и пожирает. Он не находит себе места, ну и себя тоже не находит.
— А по его виду можно заключить, что он чувствует себя здесь превосходно.
— Здесь? Ну, естественно… И все же это обманчивое впечатление, я бы сказала, скользкое. Хотя лучше, чем здесь, он нигде себя не чувствовал бы, и порой ему действительно ничего не надо, кроме как сидеть в Кормленщиково и сознавать себя служителем того культа, который мы создали вокруг имени покойного поэта. У Виктора честолюбие доходит до чего-то физического… как потливость… не знаю, понятны ли тебе мои слова. Что-то вдруг поправляется у него в организме, утрясается, и вся его душа обретает стройность, он улыбается благожелательно и готов признать, что его жизнь, невзирая на все мелкие недоразумения, сложилась в общем и целом неплохо, даже отлично. А затем наступает расстройство, и он болен, по-настоящему болен, воспален. Он страдает оттого, что такого, какой он есть, миру как будто недостаточно, и мир не замечает его, не воздает ему должное, не откликается на его призыв. А на чем это держится, ну, все эти его требования и претензия, ты понимаешь?
— Не знаю, — ответил Григорий и пожал плечами. — Я вот только думаю, что твои слова можно до некоторой степени отнести и ко мне.
— Может быть, — согласилась Вера. — Видишь ли, на убеждении, что большинство людей, особенно из тех, кто достиг так называемого житейского успеха, хуже, недостойнее его, вот на чем это держится. Он находит людей слишком расчетливыми, меркантильными, бездуховными. А между тем вся его духовная связь с миром состоит лишь в воспаленном ожидании признания его достоинств. Это ожидание поддерживает в нем жизнь.
— А чего ждать? — удивился Григорий.
— Признания, я же говорила…
Григорий нетерпеливо, не дослушав, заметил:
— Да будет тебе, что тут такое можно и нужно специально признавать! И потом… Связь, возможно, и да… но ведь в этой связи наверняка не вся сущность, не все его внутреннее содержание!
— Да, наверное, но когда дело обстоит так, как обстоит с ним, то и вся духовная сущность, как бы она ни была содержательна, висит на тончайшем волоске. И в любой момент рискует разбиться…
— Я думаю, это внешнее впечатление, — возразил Григорий. Он помахал рукой, как веером, перед своим носом, обдавая себя свежим ветерком. — Жаркий денек! Да… Ты знаешь брата лучше, чем я, но ты знаешь его и слишком давно, и тебе просто необходимо вычленить в нем что-то главное. Поэтому ты говоришь о его сумасшедшем честолюбии. Для меня же главное теперь в нем, как он сегодня ушел от нас на горе… вылитый трагик! Так не ведут себя люди, у которых нет иной заботы, кроме как снискать мирскую славу. Я не сомневаюсь, что тщеславие ему присуще, но не в такой степени, чтобы сам он, помимо этого тщеславия, выглядел очень уж хрупким и беспомощным. Он может испытывать муки разочарования и неудовлетворенности, но вряд ли он когда-нибудь признает себя потерпевшим полное поражение и ни на что не годным.
В тени леса Вера ступала бесшумно, как большая кошка, вышедшая на охоту. Григорий внимательно посмотрел на нее, ему казалось, что тропинка сама стелится ей под ноги, тогда как от него бежит и уворачивается, заставляя его продираться сквозь какие-то противные колючие заросли, и он думал даже не о любви Веры к брату, а том, что такое Виктор в свете ее отношения к нему. Не питается ли она энергией, которую излучают его страдания? Не исключено, что спокойной, достигшей своих пределов и даже чуточку величественной ей помогает чувствовать себя сознание, что никто, кроме нее, не согласится взять на себя заботы о бедствующем брате и потому ее долг посвятить свою жизнь ему, стоять возле него «на подхвате», исследуя его душевные расстройства и обуздывая, как только он вздумает выйти за рамки приличий.
Вполне вероятно, что у Веры это потребительское отношение выразилось не в столь уж явной форме и не обязательно ее сознание долга оказалось ниже истинного сострадания и готовности к самопожертвованию, но, решил Григорий, совсем избегнуть двусмысленности в отношении к брату ей, конечно же, не удалось, ибо ничто так не властно над женщиной как эта жажда потреблять, завладевать под видом опеки, закабалять с самой благовидной целью. И ему захотелось откровенно поговорить на эту тему.
— А что, если не честолюбие, направляет меня? Я приехал сюда, сразу возникает вопрос, кто я такой, мне мало показалось почислиться туристом, подайте мне ранг путешественника. Возможно, я достиг этой заветной цели. Но и этого как будто мало… я остался здесь, а ради чего? Разве не честолюбие побудило меня сделать это? Не честолюбивое желание стать другим, более заметным, признанным? Я уж даже решил было, что стал поэтом. А раз так, то я, следовательно, преобразился по всем правилам герметического искусства, которое сам для себя и придумал. Но поэтом я не стал. И что же осталось? Честолюбие! Почему же ты не сказала слово, когда твой брат искал его, уже отбросив ответ и решение? Разве женщинам в таким случаях не приходит в голову выступить с проповедью любви?
Вера, как бы почуяв подвох, не позволила заманить ее в ловушку намеренным искажением истины:
— Философию и поэзию любви создали мужчины.
— А в жизни ее самыми большими и бойкими пропагандистами являются женщины, — настаивал Григорий. — Любовь! Полюби — и ты найдешь выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. Нелепыми безделками покажутся тебе всякие псевдофилософские выкладки об исторической жизни и опасность сделаться карикатурой на самого себя. Но из этого оптимистического рассуждения не видно, что любить стоит жизнь как таковую, а не что-то определенное в жизни. Отдельные, редко встречающиеся люди достойны неподдельного восхищения, но человеческий род в целом никакого уважения не заслуживает. И женщины эгоизм человечества, ведущий в конечном счете к погибели самое жизнь, превратили в нерассуждающий и бесстыжий пафос любви. Любят же они при этом прежде всего самих себя.
Григорий шел рядом с женщиной, чтобы иметь возможность постоянно видеть ее лицо, следить за сменой ее настроений. Вынеся свой приговор, он увидел, что Вера уныло насупилась, обмякла, как если бы со всякой любовью в ней теперь было покончено.
— Не только в любви дело, а спасения в ней, может быть, и вовсе никакого нет… Я могла бы напомнить Виктору о работе, — заметила она с загадочной усмешкой.
— Работа, да… но до определенного предела, а когда кризис? Честолюбие свойственно любому мужчине, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что мужчина с притупившимся честолюбием перестает быть мужчиной. Это известно. Но когда кризис, Вера? Когда человек душераздирающе вопит оттого, что не находит себя и что окружающие недостаточно, на его взгляд, ценят его достоинства? Когда сердце человека разрывается на части потому, что он не стал поэтом, хотя, черт возьми, непонятно, почему он должен был им стать? Тут уж случайно оказавшейся рядом женщине не остается ничего иного, как вложить в свою улыбку сочувствие, поиграть бровями в намеке на некие таинства, всем, впрочем, отлично известные. Но спасает ли эта женская любовь? Она приносит успокоение, утешение, забвение, это верно, но она не поднимает, не возвышает. Она не способна дать ничего лучше тех даров, которые принесло бы удовлетворенное честолюбие. И женщина понимает это изначально, она видит это яснее мужчины, на минуту опьяневшего от любви. В конце концов она видит, что не в состоянии дать ничего, кроме себя самой, своего тела. Но сначала надо еще довести мужчину до состояния, когда он, и протрезвев, уже не захочет вернуться к прежним своим привычкам и мечтаниям. Надо навалиться на него, ловко показывая всю прелесть и соблазнительность своих форм…
