Несгибаемым, неподкупным противником этого неизвестно к чему приуроченного праздника был и оставался лидер беловодских левых Аристарх Гаврилович Образумилов. Непобежденной революционной величиной проплывая мимо лотков и прочих приманок буржуазного образа жизни, он теперь громко и внятно выразил возмущение той частью шествия, где содержался намек на погром, устроенный некогда, и не однажды, Москвой цветущему демократическому Беловодску. Совершенно радикальные революционеры, воодушевленные ясно высказанным поучением вождя и благодатно отягощенные умением переписывать историю по своему усмотрению, набросились на манифестантов, чтобы ненужность каких-то двусмысленных, разлагающих намеков заменить железной необходимостью вечного единения с первопрестольной, государственной слитности. Назревавшую пьяную драку предотвратило своевременное вмешательство блюстителей порядка. Но еще больший гнев сподвижников Образумилова вызвало отсутствие в шествии революционной странички, необоснованный, наглый скачок от всяких там старосветских помещиков к сталеваром и космонавтам гораздо более поздней эпохи. Они дружно закричали и засвистели, протестуя против этого перегиба, против столь откровенного затирания правды революционного террора и пролетарской диктатуры. Тотчас же самодельные, на ходу состоявшиеся халтурины, ленины, плехановы, каменевы и зиновьевы, троцкие, дзержинские выбежали из толпы зрителей и присоединились к параду. Торопясь оправдать свое участие в нем, они с уморительной суетливостью захмелевших людей пустились печатать шаг, выбрасывать руки в незабываемых жестах дальнего прицела и целеполагания, рубить и сечь невидимых врагов с внешнего и внутреннего фронта, корчить копирующие былых вождей гримаски и с гневно пенящейся злободневностью грозить нынешним высоко вскинутыми кулаками. Идя в этом строю, они долго говорили между собой о необходимости очередного восстания обездоленных трудящихся масс и на подходе к площади, разгорячившись окончательно, взбаламученными своими умами сочли его свершившимся.
Замыкали шествие современники, но поскольку о настоящем Беловодска сказать особенно было нечего, то там резво вышагивали полуобнаженные девицы, своего рода кордебалет, который то и дело пускался в зажигательную пляску, сопровождавшуюся дикими выкриками и визгом. Но главное действо, воплощенное в костюмах и лицах, ожидало публику на площади, куда и стремилась колонна манифестантов. Там готовилось сооружение живого памятника, состоящего из памятных, знаменитых, покрывших себя неувядающей славой героев беловодской истории. Надо сказать, однако, что эти герои были либо безымянны, либо неизвестны по наружности, либо вовсе легендарны, так что их конкретизация в памятнике носила весьма условный, во всяком случае далеко не научный характер. Так, некий простолюдин Собака, известный тем, что на одной вечевой сходке первый крикнул гоньбу заезжему князю, ставился в основание памятника и там, поскольку один не мог держать на себе всю пирамиду, довольно-таки ловко размножался и плодился. Видимо, на это хитроумное решение скульпторов навело соображение, что низам общества вообще свойственно прежде всего создавать многочисленные семьи и только затем уже оказывать нелюбезный прием приблудным претендентам на власть. На плечи целого выводка меньших людишек, скроенных по образу и подобию Собаки, должны были взгромождаться тоже приумноженные, хотя и не столь неумеренно, как в первом случае, двойники более позднего по времени и, следовательно, более прогрессивного Неудачи, прославившего свое имя святым житием в окрестностных Беловодску лесных чащобах, в частности поеданием древесной коры, что как нельзя лучше содействовало умерщвлению плоти, и лексическими достижениями в общении с диким зверьем. С тенденцией к численному уменьшению предстояло забираться на все более высокие этажи последующим поколениям, выставлявшим напоказ всяких условно помеченных и никак не поименованных полководцев, помещиков, вводивших прогрессивные методы хозяйствования, купцов, писавших очерки о заморских странах, добродетельных губернаторов, крамольных семинаристов, подслеповатых гусляров, пышнотелых баритонов и остроглазых писателей с особым провинциальным складом ума, а также юристов нового времени, блестящий взлет которых на политический олимп началась еще в государственных думах самых первых созывов.
Еще выше предусматривалось помещение довольно правдоподобно воссозданного Фаталиста, гения из Кормленщикова, а чтобы он не красовался в удручающем одиночестве, к нему реализм ваятелей прибавлял поэта Пушкина, который, не будучи беловодцем, в свое время, однако, зафиксировано посещал город, и писателя Горького, который никаких документальных свидетельств о пребывании в Беловодске не оставил, но по своей знаменитой склонности к бродяжничеству наверняка здесь бывал. Особой заботой и даже головоломкой для авторов стала верхушка памятника: звезда устарела, крест не вполне соответствовал духу нынешнего городского правления, а какой-нибудь лавровый венок или ангел, завербованный в качестве беловодского опекуна, вызвал бы, пожалуй, не ощущение триумфа, а печальные ассоциации с захоронением всех исторических чаяний и надежд. В конце концов решено было поставить поверх Фаталиста с прилагавшимися к нему Пушкиным и Горьким живую фигуру, в которой всякий не затуманенный пристрастием глаз с удовольствием узнает мэра Радегаста Славеновича.
И вот вся эта ватага разнообразно облаченных исполнителей принялась составлять композицию. Единоподобный отряд Собаки угрожающе ворчал на отшельников, что те, дармоеды, слишком жмут им на плечи своими босыми грязными ногами, а они, изможденные, но с благообразными ликами, в ответ лягали низовиков пятками, в то же время горячо протестуя, когда полководцы и купцы, выбирая себе позицию поустойчивей, ненароком водружали тяжелые сапоги на их попаленные солнцем макушки. Злобным шипением, тычками, риторическим «куда прете, сволочи?» провожали простолюдины, анахореты и служивые носителей литературной славы, хотя отлично знали, что тем и полагается забраться гораздо выше их. В особенности досталось исполняющему на самой вершине пирамиды обязанности Радегаста Славеновича: пока он туда взошел по плечам и головам товарищей, его наградили, под смех публики, не одним пинком, а после прямого попадания кулака в челюсть, едва не свалившего его вниз, бедняга вынужден был продолжать восхождение в полуобморочном состоянии. Настоящий мэр не нашел в этом ничего предосудительного, колеблющего основы и вместе со всеми смеялся над незадачливым артистом. Он был доволен и от всей души благодарил добровольных и бескорыстных устроителей этого грандиозного представления.
Изваянный искусством творцов и исполнителей лже-мэр, достигнув желанной высоты, отер пот со лба и надолго приложился к винной бутылке, правда, издали казалось, что он трубит в горн, обращенный к небесам. Публика рукоплескала ему, а путавшиеся под ногами дети бросали комья земли в Собаку и его двойников, надеясь выбить из-под памятника основу и насладиться зрелищем его крушения.
Антон Петрович Мягкотелов, который шел в «Гладкое брюхо» к раннему в этот день началу своей артистической службы, остановился поглазеть на все эти забавы. Вместе с Радегастом Славеновичем на площадь вышли некоторые его сотрудники, и среди них Кики Морова. Завидев ее, Антон Петрович вдруг совершенно потерял голову, и не удивительно, поскольку волшебная девушка была нынче чудо как хороша. Она надела платье, красоту которого описать невозможно, ее украшали драгоценности, исходившие нездешним сиянием, и многие любовались ею словно музейным экспонатом. Но у Антона Петровича была уже весьма основательно сложившаяся привычка любоваться Кики Моровой при каждом удобном и не слишком удобном случае, наслаждаться ее присутствием, он восхищался, конечно же, не ее нарядом и украшениями, а ее женской сутью, беспримерной красотой ее форм и загадкой смуглого лица, он любил ее. В голову больно, огненно ударила мысль, что далека и безвозвратна та его жизнь, когда он не знал Кики Моровой или она представляла собой нечто злое и сомнительное в его глазах, а впереди невозможность продолжать существование без нее, без ее согласия снизойти к его маленькой сумасшедшей страсти.
И вот, пока окружившее градоначальника народонаселение со слезами благодарности на глазах желало ему долгих лет жизни и правления, Антон Петрович подобрался поближе, чтобы лучше видеть избранницу своего сердца, и стал стонать, пускать слюни и шмыгать носом. Он издавал какие-то жалобные всхлипывания и вот-вот должен был заорать, как тоскующий, до злобы охваченный любовной лихорадкой кот. Но никого не удивляло его поведение, ведь многие голосили и плакали от близости мэра, просто оттого, что могут, протянув руку, потрогать облеченного великой властью человека. Если уж кто и удивлялся внезапно обуявшей Антона Петровича сопливости, так это он сам, но, разумеется, лишь краешком сознания, не вступившим еще в общий мрак, куда он ухнул с ходу, без подготовки, с головой. Он удивлялся, но не осуждал себя. Голубой Карлик и раньше подозревал, что влюблен в Кики Морову, доставившую ему, кстати сказать, больше хлопот и несчастий, чем радости, он только не догадывался и не сознавал, что любит ее до такой степени, т. е. что это вообще возможно — так любить. Бог ты мой! неужели можно до такой степени потерять голову, что ты стоишь у всех на виду, сопливишься и плачешь, стонешь в голос и простираешь руки к предмету своей страсти и вожделения?!
