Последнюю ходку они сделали в 16.15 с кузовом, набитым остатками трупов из церкви. В городе грузовику приходилось с трудом лавировать среди торчащих на дорогах машин, но на Колорадо-119 весь день работали три тягача, подцеплявших мертвые тачки и сталкивавших их в канавы по обеим сторонам шоссе. Они валялись там как опрокинутые игрушки какого-то ребенка-великана.
На похоронной площадке уже припарковались два других оранжевых грузовика. Вокруг них сгрудились мужчины, сняв резиновые перчатки; пальцы у них были белые, с лиловыми кончиками, потому что весь день потели в резине. Они курили и отрывочно переговаривались друг с другом. Почти все были очень бледными.
Теперь Норрис со своими двумя помощниками принялись с за дело по науке. Они развернули на каменистой земле огромный рулон пластика. Норман Келлогг, парень из Луизианы, сидевший за рулем грузовика Гарольда, подал фургон задом к краю пластикового покрытия. Задний борт откинулся, и первые тела посыпались на пластик, как окостеневшие тряпичные куклы. Гарольду захотелось отвернуться, по он боялся, что остальные могут счесть это проявлением слабости. На него не очень действовал вид падающих тел; его достал звук. Тот звук, с которым они хлопались на то, что станет их саваном.
Рев двигателя самосвала усилился, и к нему примешался вой гидравлики, когда кузов пополз вверх. Тела посыпались густым человеческим дождем. На мгновение Гарольд ощутил жалость, и такую глубокую, что это чувство отозвалось в нем болью. «Мусор, — подумал он. — Как же он был прав. Это все, что осталось. Просто… мусор».
— Хоп! — крикнул Чэд Норрис. Келлогг подал самосвал вперед и выключил мотор. Чэд и его помощники, держа в руках грабли, шагнули на пластик, и тут Гарольд все-таки отвернулся, притворившись, что смотрит на небо, прикидывая, не пойдет ли дождь, но он услышал звук, который станет преследовать его во сне: это был звук мелочи, вываливавшейся из карманов мертвых мужчин и женщин, когда Чэд со своими помощниками растаскивали трупы граблями, чтобы они ровно распределялись по поверхности пластика. Монетки падали на пластик со звуком, почему-то напомнившим Гарольду игру в расшибалочку. В воздухе повис приторно-сладкий запах разложения.
Когда он снова поглядел туда, те трое, пыхтя от усилий, со вздувшимися бицепсами, сводили вместе концы пластикового савана. Несколько остальных мужчин, среди них и Гарольд, подошли и стали помогать. Чэд Норрис достал огромный промышленный стэплер. Через двадцать минут эта часть работы была завершена, и пластик лежал на земле, как гигантская желатиновая капсула. Норрис влез в кабину ярко-желтого бульдозера и включил двигатель. Тяжелый щит брякнулся вниз. Бульдозер покатил вперед.
Человек по имени Уайзак, тоже с грузовика Гарольда, пошел прочь неверными шагами плохо управляемой куклы. Сигарета дрожала у него в руке.
— Слушай, не могу смотреть на это, — пробормотал он, проходя мимо Гарольда. — И впрямь смешно… До сегодняшнего дня я и знать не знал, что я еврей.
Бульдозер поддел большой пластиковый пакет и свалил его в длинную прямоугольную яму. Чэд подал назад, выключил двигатель и вылез из кабины. Кивком подозвав остальных, он подошел к одному из грузовиков и поставил ногу на подножку.
— Никаких футбольных оваций, — сказал Чэд, — но вы чертовски здорово справились. Думаю, мы убрали сегодня около тысячи штук.
«Штук», — подумал Гарольд.
— Я знаю, что работа такого сорта что-то убивает в человеке. Комитет обещает нам еще двоих до конца недели, но я понимаю, что вам, ребята, от этого на душе не легче — как, кстати говоря, и мне. Я лишь хочу сказать: если у вас не осталось сил выносить все это, не считайте, что обязаны продержаться еще денек, и не волнуйтесь, что впредь вам придется избегать встреч со мной на улице. Но если вы чувствуете, что больше не выдержите, чертовски важно, чтобы вы нашли себе замену на завтра. Насколько я могу судить, это самая важная работа в Зоне. Сейчас еще ничего, но если через месяц, когда погода станет сырой, у нас в Боулдере еще останется двадцать тысяч трупов, люди начнут болеть. Если же вы чувствуете, что в состоянии работать, увидимся завтра утром на автобусной станции.
— Я приду, — сказал кто-то.
— Я тоже, — кивнул Норман Келлогг. — Только поваляюсь в ванной часиков шесть сегодня вечерком.
Раздался смех.
— И на меня рассчитывайте, — подал голос Уайзак.
— На меня тоже, — тихо сказал Гарольд.
— Это грязная работа, — приглушенным взволнованным голосом произнес Норрис, — а вы славные парни. Вряд ли остальные когда-нибудь поймут, до чего вы славные.
Гарольд ощутил какую-то близость с этими людьми, что-то вроде чувства товарищества и, неожиданно испугавшись, постарался подавить его. Это не входило в его план.
— До завтра, Сокол, — сказал Уайзак, стиснув его плечо.
Улыбка Гарольда вышла настороженной, словно сработал защитный рефлекс. Сокол? Что это еще за шутка? Конечно, гнусная. Дешевая ирония. Назвать жирного, прыщавого Гарольда Лодера Соколом. Он ощутил, — как старая черная ненависть, направленная на этот раз против Уайзака, вновь забурлила в нем, а потом растворилась в неожиданном смущении. Он больше не был жирным. Его даже нельзя было назвать толстым. Его прыщи исчезли больше семи недель назад. Уайзак не знал, что когда-то Гарольд был школьным посмешищем. Уайзак не знал, что когда-то отец Гарольда спросил его, не педик ли он. Уайзак не знал, что Гарольд был крестом, который обречена была нести его знаменитая сестричка. А если бы и знал, Уайзаку, наверное, это было бы абсолютно до лампочки.
Гарольд, в полном смятении, полез в кузов одного из грузовиков. Все старые раны, обиды и неоплаченные долги вдруг показались такими же никчемными, как денежные купюры, которыми были набиты теперь все кассовые аппараты Америки.
Неужели это правда? Неужели это действительно правда? Он ощутил приступ одиночества и панического страха. Нет, решил он в конце концов. Это никак не могло быть правдой. Если в тебе достаточно силы воли, чтобы суметь противостоять дурному мнению о тебе, когда тебя считают посмешищем, обузой или просто мешком с дерьмом, значит, у тебя должно хватить силы волн, чтобы противостоять…
Противостоять чему?
Их хорошему мнению о тебе?
Да ведь такая логика… ну такая логика — просто бред, не так ли?
На поверхность его растерянного мозга всплыла фраза какого-то генерала, высказавшегося в защиту интернирования американских японцев во время второй мировой войны. Этому генералу сказали, что на Западном побережье, где сконцентрировалась основная часть натурализовавшихся японцев, не было замечено никаких актов саботажа. Ответ генерала звучал так: «Сам факт, что саботаж не имел места, уже является дурным знаком».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
