Марата, спокойно и осмотрительно. Левкина жена — дочь генерала. И не какая-нибудь выдра, а вполне приличная баба, даже добрая, не то что Танька.
Директор стадиона на правах хозяина распорядился столом в тесном, пахнущем смолой предбаннике: рыбка, икра, коньяк. «Интересно, по какой статье они это списывают?» — лениво думал Чичагин. После парилки его разморило, говорить и думать было лень.
— А чего это мы с тобой, старик, так давно не виделись? — обратился к Марату Васильевичу Курилов.
И Марат Васильевич заметил, как остолбенело посмотрел на него при этих словах зам по снабжению. Не ожидал. Не ожидал, что у главного такие связи. «Вот знай наших!» — все так же лениво усмехнулся про себя Чичагин, польщенный, однако, тем, что Курилов признал его своим.
Из сауны поехали на машине Курилова, он довез Чичагина почти до дома.
— Извини, старик, что не до самых дверей. Я тут, понимаешь, здорово запаздываю в одно местечко, — сказал Левка Марату и захохотал, уверенный, что его поняли.
После вечера в сауне Чичагин заметил, что все директорские замы относятся к нему не то потеплее, не то подобострастнее, — в общем, кто как, но явно иначе, чем прежде.
«Сослужил службу Курилов», — подумал Чичагин удовлетворенно: так было проще жить и работать. Проще с замами, но не с самим. Сам на такие «плюхи» не реагировал, разве что отрицательно. Курилов? Ну и что Курилов? — мог бы он сказать, если бы ему, допустим, намекнули. Но никто и намекать не станет: у генерального такие «плюхи» не проходят.
Все это доверительно объяснил Чичагину зам по снабжению. Чичагин и сам уже, впрочем, понял, что генеральный — человек своеобразный, непонятно, как к нему и подъехать.
— Ни на какой кобыле, — продолжал развивать свою мысль зам по снабжению. — Он абсолютно неконтактен, всякую ерунду считает нарушением, чуть ли не обманом.
Чичагин прервал зама.
— А интересно, в сауне вашей он был хоть раз?
— Генеральный? Да вы что! Он даже не знает, где она находится. Ему, когда строили, объяснили, что это нужно для спортсменов.
— Ну и он принял?
— Принял, конечно. Для спортсменов-то.
На другое утро в кабинете Чичагина зазвонил телефон.
— Марат Васильевич! Добрый день! Я хотела бы к тебе зайти.
— Ольга! — обрадовался Чичагин.
— Узнал? — засмеялась секретарь парткома.
— Да как тебя не узнать? — ответил Чичагин. — Вернулась, значит?
— Сейчас приду. Мне все равно в ваше здание.
Ольга почти такая же. Сколько лет он ее не видел? Лет семь. С тех пор как перешел в аппарат горисполкома. А когда работал в горкоме, то и дело встречались на совещаниях.
— Ну, как тебе фабрика? — спросила Ольга. — Изменилась?
Он улыбнулся. Другая бы женщина спросила, как тебе кажется, изменилась я? Но это была бы не Ольга. Для Ольги главное — фабрика.
— Такое странное чувство: будто и не уходил никуда, а все другое.
— Я хочу сказать тебе спасибо за то, что поддержал меня с кандидатурой Лиды Михайловой.
«Разве я поддержал?» — подумал Чичагин.
— Я просто не возражал против твоего решения. Раз ты решила, что Михайлова, тебе виднее. Я ведь здесь без тех годов неделя, — сказал он, все так же улыбаясь.
«Осторожничает, — поняла Ольга Петровна. — Потому что Лида или вообще?»
— Что за человек Чичагин? — спросил ее в тот же день директор. — Ведь вы его и прежде знали?
— Прежде — да, а сейчас — нет. Я думаю, что мне, как и вам, предстоит познакомиться с ним заново.
Директор нахмурился. Вот как. А ведь Ольга Петровна, когда им начали «сватать» Чичагина, была двумя руками «за».
Она поняла, о чем он думает.
— Люди меняются. Это как-то не всегда учитываешь. Я надеюсь, что не ошиблась. А может, ошиблась, погляжу, — сказала она со своею всегдашней беспощадностью к себе.
Лето шло на убыль, но жара не спадала. Высокие окна в закройном за день так накалялись — к подоконникам не подойти. Легкие синие шторы почти не спасали от солнца, и к концу дневной смены все ходили как вареные.
— Молока хочешь? Холодное, — предложила, пробегая мимо Лиды, молоденькая комплектовщица Люся Романова.
Лида выключила пресс и пошла в комплектовку. За длинным комплектовочным столом, сдвинув в сторону пачки скроенных деталей, сидели кроме комплектовщиц, Анька Мартышева, Рая Поспелова (вышла в этот день в утро) и Майя Цезаревна, заместитель начальника цеха.
Молоко — только что из холодильника — было действительно холодное, даже зубы ломило.
— …я себе думаю: наплевать! Не уеду, так и лучше, — продолжала еще до Лиды начатый рассказ Майя Цезаревна. — А там такое делается! Сто лет проживу — не забуду.
Лида поняла: Майя Цезаревна рассказывает, как она уезжала в эвакуацию и не уехала. Сейчас она произнесет свою знаменитую фразу. Так и есть.
— Вы видите это дерево?
Все посмотрели за окно на тополь, который вымахал до их пятого этажа.
— В него нельзя войти? Так же нельзя было войти и в вагон.
Лида допила молоко и пошла работать. Она знала эту историю наизусть, знала и ее продолжение. Майя Цезаревна вернулась на фабрику и вместе с другими работала здесь всю блокаду. Они и жили прямо в цехе, варили суп из клея, шили солдатские сапоги, пулеметные ленты. «Мы, блокадники», — говорит Майя Цезаревна.
Лидина тетка тоже провела в городе всю блокаду, и Наталья Максимовна с Милой и Виктор со своей матерью. Лида родилась перед самой войной и войны не помнит, зато помнит Победу.
Ей уже было почти пять лет, баба Дарья бежала по деревне, стуча в каждую избу: «Вставайте! Победу объявили! Вставайте!» Бабе Дарье сын привез трофейный радиоприемник, когда приезжал после ранения на побывку, и по ночам — почему-то приемник соглашался работать только ночью — баба Дарья слушала радио…
Кто-то подошел к Лидиному прессу. Она обернулась — Чичагин! Сколько же это дней назад она его ждала?
— Сколько лет, сколько зим! — сказал Чичагин, останавливаясь перед Лидой.
Не выключая пресс, она посмотрела долгим спокойным взглядом. Потом отвела глаза и взяла резак, принялась устанавливать его на почти раскроенной коже.
— А ты все такая же, — сказал Чичагин. — Все такая же мастерица.
Сердце ушло куда-то и снова вернулось. Она боялась еще раз посмотреть на Чичагина и с облегчением почувствовала, что он уходит.
«И нечего, и нечего, и нечего, — думала она, глядя ему вслед. — Нечего».
Что — нечего, она и сама не знала, но, постепенно успокаиваясь, продолжала твердить про себя: «И нечего, и нечего».
Кандидатуру Михайловой в райкоме отвели тотчас же. Даже обсуждать не стали. «Ты что? — сказали Ольге Петровне. — Опытный человек, а предлагаешь».
На другое утро с укладкой, сделанной в парикмахерской, Ольга поехала
