в горком. Опять она не сумела схитрить. Разве сейчас следовало ехать в горком? Сейчас, когда в райкоме уже отказали? Бессмыслица, кто ж пойдет здесь против мнения райкома? Да никто. Не велика фигура Лида Михайлова, чтобы из-за нее копья ломать. Это только Ольга знает, да еще Рая Поспелова, Лидина сменщица, да Анька Мартышева, да Софья Владимировна, да Майя Цезаревна, хоть частенько ворчит на Лиду (но на кого она не ворчит!), да и все остальные в закройном — все! — знают, что лучше Лиды Михайловой вряд ли кто разложит резаки на кожаной пластине, вряд ли кто добьется большей экономии этих кожаных дециметров, вряд ли кто выкроит больше деталей, и все это легко, весело и быстро. Впрочем, что значит — легко? Это только кажется, что легко, когда смотришь, как летают Лидины руки над прессом: один резак, другой, третий… Это только кажется, что легко.
— А по какому поводу у райкома возражения? — спросил, откинувшись в крутящемся кресле, заместитель заведующего отделом.
Ольга Петровна (ей показалось, что замзав о чем-то осведомлен) знает: говорить надо правду, всю правду. Но какая она — вся? Всего, даже если захочешь, не объяснишь. Не объяснишь же, что эта дура Лидка только потому не выходит замуж за хорошего человека, от которого собиралась родить ребенка, что вбила себе в голову, будто не любит его. Сто баб на ее месте давно бы, как говорит Тамара Андреевна, оформили отношения, а вот Лидка — сто первая, особенная.
— А что это она у вас такая особенная? — усмехнувшись, спросил человек в кресле.
Ольга Петровна сбивчиво объяснила, что не в этом дело, просто она бескомпромиссная, ко всему очень ответственно относится, но получился какой-то бабий лепет, до того несолидный, что хозяин кабинета, уже не скрываясь, смотрел на Ольгу Петровну с удивлением, и она в конце концов ушла от него ни с чем.
…Государственную премию получил затяжчик первого цеха Борис Борисович Алексеенко. Хоть это Ольге Петровне удалось: уж если не Михайлова, то и никто в закройном. На фабрике, слава богу, много замечательных рабочих, а позориться с закройным она не станет. И райком уступил. Им нужна была женщина до сорока лет, беспартийная, но они согласились: ладно уж, пусть мужчина, но тогда до тридцати и член партии.
Но слухи поползли тотчас же: «сарафанное» радио на фабрике — механизм отлаженный. Поползли слухи, что премию должна была получить Михайлова, но сочли, что она недостойна по поведению.
— Премию должны были присудить тебе, понимаешь, тебе, — с яростью какой-то говорила Анька Мартышева, — но Чичагин кому-то шепнул в горкоме, что она, дескать… Догадываешься?
«Сарафанное» радио знало то, чего и Ольга Петровна не знала.
— Нет, не догадываюсь, — спокойно ответила Лида, продолжая работать.
— Все гордыня твоя глупая, — не унималась Анька. — Давно надо было с Олегом-то расписаться, ведь он не отказывается.
Даже Анька ничего, выходит, не поняла в Лидиной жизни. Неужели Марат? Глупости! Быть этого не может.
Дочка позвонила на работу, что делала редко, и сказала:
— Можешь успокоиться, папочка, пальто уже уплыло.
— Что? — не понял Чичагин.
— Я говорю, пальто уплыло, его уже купили, так что можешь не ломать голову, где достать для любимой дочери семьсот рублей.
Тон был обычный. Алька всегда говорила с отцом слегка насмешливо, будто не уважая, на самом деле — он знал — она любит его больше, чем всех. А может, это ему кажется?
— Не переживай, — сказал он ей тоже насмешливо. — Это уплыло, другое приплывет.
— Да уж дождешься у вас, — сказала Алька и положила трубку.
День был горячий, нервный. С утра директор распекал замов — досталось и главному инженеру за то, что «план мероприятий по реализации предложений трудящихся, высказанных при обсуждении колдоговора, до сих пор не задействован».
— Звучит длинно, а суть коротка, — басом сказал Ершов, и все увидели, как он перекладывает на столе какие-то бумаги — признак крайнего раздражения. — Суть коротка: плюем на то, что предлагает народ, игнорируем, сами, дескать, с усами!
Замы молчали. Когда директор вот так, как сейчас, двигает по столу бумаги, лучше промолчать, не то попадешь под горячую руку.
— Сквозняки в вырубочном! — кричал Ершов. — Народ простужается! Это кончится когда-нибудь? У нас что, инженерной мысли не хватает, чтобы такой пустяк решить? Его при царе Горохе надо было решать, а мы дождались космической эры, а все на том же месте топчемся!
— Дыры в заборе на заднем дворе! Все рабочие знают, что там прекрасные лазейки для воров. Мы что, разве дыры заделать не можем?!
— Каждый день заделываем, новые появляются, — сказал зам по общим вопросам.
— Ах, вот как! — обрушился на него Ершов. — А вы не догадались, что там охрану требуется усилить, чтобы всякий подонок знал, что его увидят?
Когда совещание наконец кончилось и все поднялись уходить, Ершов сказал:
— Марат Васильевич, задержитесь, пожалуйста.
Чичагин снова сел в кресло у директорского стола.
— Я вот о чем хотел вас спросить, — закуривая, сказал Ершов. Голос его был теперь спокойным, даже мягким: — Как вы думаете, люди с годами меняются?
— Должно быть, — удивленно ответил Чичагин.
— Вот-вот. Я полагаю, что не следует свои впечатления двадцатилетней давности доводить до сведения вышестоящего начальства. Подумайте, пожалуйста, над моими словами.
Ершов встал, давая понять, что разговор окончен. Чичагин тоже встал и, презирая себя за то, что ничего не может ответить, вышел. Как приготовишку какого-то щелкнули по носу, и с приветом.
Вечером дома ломал голову: «Что ему известно, старому хрычу? Не так-то прост, как кажется, видимо, связей-то будь здоров? Но кто ему чего мог донести? Про Ольгу я говорил с Куриловым, так ничего плохого я про нее не сказал. Про самого Ершова с завотделом, так больше зав говорил, чем я…»
Он почти забыл про мимолетный разговор в буфете, в антракте торжественного собрания, когда пили кофе, торопясь обратно в зал, и кто-то из прежних сослуживцев, кажется, это был замзав, спросил:
— Что это у вас там за страсти вокруг какой-то закройщицы? Представлять на премию, не представлять?
— А-а, — понимающе улыбнулся Чичагин. — Какие уж теперь страсти! Там лет двадцать назад были страсти — ого-го! Впрочем, может, чего и осталось, — развел он руками. — Не проверял!
Про этот разговор он и не вспомнил. Так, посмеялись — разошлись. Да и при чем тут Михайлова? Ершов наверняка что-то серьезное имел в виду, а вот что?
Он считал себя проницательным человеком и вдруг — как странно! — не догадался. То есть сразу не догадался, теперь-то уже понимает: Чичагина прислали ему на замену. Через два года роковой срок — шестьдесят лет. Жизнь и так
